— Классный кофе.

— Рада, что понравилось, — Анна Аркадьевна вновь улыбается профессионально. Мне чудится разочарование в ее глазах, но она очень быстро берет себя в руки.

Мое отношение к ней действительно изменилось в лучшую сторону, я перестал видеть в ней врага. Но доверять ей настолько, чтобы рассказать об Антоне… Нет, я не могу. Достаточно того, что я уже упоминал его раньше, как своего друга.

Я точно знаю, что далеко не всегда она сохраняла информацию, которую получала от меня, в тайне. Если ей казалось, что маме нужно знать, она не особо заморачивалась какой-то там профессиональной этикой. Раньше меня это злило, сейчас я даже могу ее понять — честно, могу! И будь это только про меня, я, быть может, и рассказал. Но это не только про меня.

Анна Аркадьевна возвращается на свое место и дальнейшая наша беседа — калька сотен предыдущих.

***

Наступает март. Под ногами каша из тающего снега и мусора. Ботинки промокают насквозь, с деревьев и крыш капает — то на нос, то на щеки, будто я ревел только что. Воздух влажный, холодный и вонючий, но это же весна, и я вдыхаю полной грудью, пока не чувствую себя пьяным и свободным. Я ускоряю шаг, звонко хлюпая по лужам. Улыбаюсь бабулькам, которые впервые выбрались на лавочку у подъезда, кутаясь в меховые платки, — вот уж истинно вестники наступившей весны! Стрелой взлетаю по лестнице, насвистывая под нос, открываю дверь.

— Ма, я дома, — кричу с порога, небрежно сбрасывая мокрые ботинки в угол.

— Все купил? — спрашивает мама, выглядывая из кухни. Я отдаю ей пакет, в который она заглядывает и удовлетворенно кивает. Потом слегка хмурится и спрашивает: — Не замерз? Ноги не промочил? Как чувствуешь себя?

— Нет. Нет. И хорошо, — вру только один раз. Но носки я сейчас сниму — так что не считается. — Не волнуйся, — я чмокаю ее в щеку и уношусь в комнату, где переодеваюсь и плашмя заваливаюсь на кровать.

Когда приходит Антон, я уже почти сплю. Но даже сквозь полудрему слышу, как он тихонько ступает, чтобы не потревожить меня.

— Я не сплю, — почему-то шепотом сообщаю я.

— Знаю, — отвечает Миронов, присаживаясь на край кровати и целуя меня в щеку. Я поворачиваю голову, но он — сволочь такая! — только смеется. — Я часто наблюдаю, как ты спишь.

Я открываю один глаз, жмурюсь и фыркаю:

— Не хочу даже думать об этом.

— Ты очень сексуально храпишь, — смеется Антон. Я швыряю ему подушкой в голову, но он ее ловит.

— Вот мудак, — ворчу я. Но злиться не получается, потому что я не видел его два дня, и потому что сейчас чувствую себя пьяным от его присутствия, и потому что мне хочется, чтобы он меня поцеловал. Но даже Миронов иногда бывает таким чертовским тугодумом: он, отсмеявшись, начинает извиняться, объяснять, что пошутил…

Я молча хватаю его за локоть и дергаю на себя. Он неуклюже падает сверху, мгновение смотрит недоуменно и встревоженно, а потом понимает. Его глаза темнеют, он шумно втягивает воздух носом и склоняется ко мне.

— Я тоже чертовски скучал, — шепчет он в мои губы. Я тянусь за поцелуем, вытягивая шею, словно голодный птенец. Но он дразнит меня, едва касаясь губ — даже не касаясь, просто обещая касание.

— Миронов, мать твою… — шиплю я и, обхватив его щеки, все же получаю долгожданный поцелуй. Его язык как раз толкается между моих губ, когда опускается дверная ручка.

— Мальчики, ужинать! — зовет мама. Она смотрит на Антона, который за долю секунды до ее появления успевает отстраниться от меня. Он-то невозмутим, а вот я красный, будто варенный рак, поэтому сразу же симулирую бурную деятельность. Вскакиваю с кровати, случайно заехав Антону коленом по спине, за мной, как мантия, тянется простыня, из-за которой я едва не падаю.

— Круто! Я бы сейчас и слона съел! — заявляю я.

— Слона нет. Рис, — произносит мама. — Обязательно дам тебе добавку.

С этими словами она выходит. Мне кажется, что напоследок она как-то странно взглянула на меня, но, может, я просто себя накручиваю? Как известно, на воре и шапка горит.

— Рис. Кла-а-ассно, — страдальчески вздыхаю я. Миронов начинает хохотать, но благоразумно крепко прижимает к себе подушку. Быстро учится, что уж тут…

***

На самом деле, мне часто кажется, что мама что-то подозревает. Мы неосторожны, беспечны. Иногда я целую Антона просто на пороге, не дав ему даже снять куртку. Мама на кухне или в спальне и в любой момент может выйти в коридор. Антон шепчет мне «Кира, Кира, подожди…», но я не могу ждать. Время мне не друг. И, если быть откровенным, то в такие моменты я шалею от опасности, от адреналина, который плещется в моей крови.

Антон сдержаннее, но иногда и он теряет голову. Как еще иначе назвать тот случай, когда он гладил меня по ноге, — сначала колено, а потом все выше и выше, пока его ладонь не оказывается на внутренней стороне моего бедра — пока мы сидели с мамой за столом? Мне хотелось провалиться сквозь землю — с одной стороны. А с другой… Господи, как же это было хорошо! Потом, в спальне, Антон прижал меня к двери, спустил мои джинсы с бедер. Мама была дома, а я ерзал голой задницей по двери и жевал Мироновскую рубашку, чтобы заглушить стоны, пока его рука хозяйничала у меня между ног.

Мне чудится, что иногда мама смотрит на нас странно. Изучающе, что ли… И если вначале такие взгляды меня пугали до чертиков, то теперь мне даже нравится мысль, что возможно — только возможно! — мама догадывается и не осуждает нас. Да, она человек другого поколения, и мы живем в стране, где такие отношения не одобряются, но ведь в моей ситуации все это неважно. У меня нет будущего, есть короткое «сейчас». Так разве есть хоть какая-то разница, кто делает меня счастливым?

Иногда мне кажется, что в ее фразах сквозят вполне прозрачные намеки. Будто бы она подталкивает меня к откровенности. Я даже спрашиваю у Антона, что он думает про это.

— Не заметил ничего такого, — пожимает он плечами. — Мне кажется, она просто шутит, Кир.

— А как ты считаешь… если бы я..? — я нерешительно прикусываю губу, не зная, как закончить фразу.

— Признался, что любишь меня? — улыбается Миронов, устраивая свою вихрастую башку у меня на коленях.

— Ну, хорошо-хорошо, — закатываю я глаза. — Пускай будет так, потешь душеньку.

Я запускаю пальцы в волосы Антона, массирую кожу головы, пока он не зажмуривается от удовольствия.

— У тебя замечательная мама, Кирилл, — в конце концов, тихо произносит он, так и не открыв глаза. — Я думаю, что она бы поняла тебя. Но, наверное, не сразу. И хочешь ли ты пережить этот промежуток между знанием и принятием — важный вопрос. Не решай ничего, пока не ответишь на него.

Я киваю, хотя Антон и не может видеть этого. Мне бы стоило внимательнее прислушаться к его словам. Все же ему уже довелось пережить это со своими родителями, но я полон иллюзий и мечтаний. Мне семнадцать лет — навсегда останется семнадцать — и я безрассуден и глух к голосу рассудка.

***

Комнату наполняет звук пулеметной очереди и визг тормозов. На экране кульминация фильма, но мы оба давно потеряли сюжетную нить, даже если она и присутствовала. Я сижу на коленях Антона, мы целуемся и это однозначно лучше любого боевика.

— Мы оглохнем, — скорее угадываю, чем слышу я, когда Антон отрывается от меня. Звук и правда выкручен на максимум, но пульт валяется где-то на полу, и я уж точно сейчас не полезу его искать.

Антон запускает руки мне под футболку, его пальцы щекотно проходятся по моим ребрам, и я смеюсь в его губы, а потом целую — сильно, решительно. Видишь, Миронов? Я тоже кое-чему научился.

А потом я вижу маму. Она стоит на пороге — возможно, уже достаточно долго. За одно короткое мгновение я понимаю, что, нет, она ни о чем не догадывалась. Я придумал себе то, что хотел, а Антон, как и всегда, оказался прав.

Я упираюсь Антону ладонью в грудь, неуклюже выбираюсь из его объятий. На маму я больше не смотрю, потому что мне страшно. И на Антона тоже не смотрю, хотя он поднялся следом и тоже наверняка заметил, что мы теперь не одни.