— Продолжай, — разрешаю я, не поднимая на Миронова взгляд. Он, гад такой, конечно, разгадал мой маневр, потому что я чувствую, как зарождается в его груди смех. Но Антону хватает такта или благоразумия сдержать его.
— Да что тут продолжать? Однажды я не выдержал и дал ему в нос. Он ответил, и мы хорошенько так разукрасили друг друга. И когда все вроде бы закончилось, он поцеловал меня. Так целовал, будто продолжал драться.
Я не хочу представлять этого, но картинки перед глазами яркие, будто кто-то перевел контрастность на максимум. Я стискиваю зубы и зажмуриваюсь. Не будешь же ты, Краев, изображать из себя Отелло? Ты знаешь, что у Антона было прошлое. Знаешь, что у него будет будущее. С этим нужно примириться, а уж если и на это ты не способен, то хотя бы не демонстрировать свою нелепую ревность так очевидно.
— И у вас начались отношения? — спрашиваю я и не узнаю свой голос. Антон молчит какое-то время, будто бы подбирает верные слова, а потом, тяжело вздохнув, произносит:
— Да если бы… Кира, я его не любил. И он меня — тоже. Мы очень разные, настолько, что мне иногда было просто плохо от общения с ним. Он так и не смог смириться, принять себя. Он ненавидел все, что между нами было. Считал больным и себя, и меня. Недели… да что там недели, дня не было, чтобы он не трепал нам обоим нервы. Это не были отношения, это была безысходность. Мы просто топтались на одном месте…
— Почему ты тогда продолжал быть с ним? — спрашиваю я шепотом. Где-то в груди тлеет злость — если сейчас подуть, поворошить, то она разгорится в яркое пламя. Мне многого не нужно, чтобы злиться на этого Артема, а теперь, в свете новых фактов и вовсе — проще простого. Но я утыкаюсь носом Антону в изгиб плеча, глубоко вдыхаю и все же сдерживаюсь. Потому что этот разговор не для того, чтобы я взлелеял себе какого-то абстрактного врага, которого наверняка никогда даже не увижу, а для того, чтобы понять, что все их отношения — былое, а настоящее происходит здесь и сейчас. Настоящее — это сердцебиение Антона под моей ладонью, и апельсиновый запах от его волос, и щекотное чувство в носу, будто я сейчас то ли чихну, то ли разревусь.
— Потому что странно или… страшно, — исправляется он, — чувствовать себя одним таким в целом мире. Крысой, которой нужно спрятаться в нору и не показываться на людях. С Артемом было сложно, но одному мне тогда было еще сложнее. Мне нужен был кто-то, с кем можно было бы не притворяться. Но достаточно скоро я понял, что Артем не стремится принять себя. Я хотел мира, хотел, чтобы хотя бы с ним я не чувствовал, будто болен. А он боролся — если какой-то день проходил хорошо, то на следующий он обязательно устраивал целый спектакль. Встречался со знакомыми и меня брал с собой. Они пили пиво, приводили телок, так он их называл… — Антон морщится, шумно втягивает носом воздух и продолжает уже почти скороговоркой, будто слова начинают жечь ему губы: — За тот год он столько раз на моих глазах уходил с какими-то девками. Бывает затащит меня в туалет, целует так, чтобы до крови, и шепчет, мол, я нормальный, я сегодня бабу буду трахать. И мне предлагал, а когда я отказывался, то кривился от отвращения и называл пидором. Ты спрашиваешь, любил ли я его? Нет, Кирилл. Я никогда его не любил. Просто смелости у меня не хватало остаться одиноким. Я все терпел и ждал чего-то, пока эти отношения не превратились в вонючий, гнойный нарыв. И я не знаю, как бы все сложилось, если бы он в очередной раз не провалил вступительные экзамены и его бы не забрали в армию. Может, это бы все еще тянулось, а так сошло на «нет» само собой…
От мысли, что Антона не было бы в моей жизни, что он все еще страдал бы от действий этого урода, меня передергивает. Я вижу, как резко проступили скулы Миронова, как сжались в тонкую нить губы.
— Ты не подумай, в нем и хорошее было. Я же уже сказал, что он на самом деле очень несчастен, запутался…
— Заткнись, Миронов, — беззлобно ворчу я. — Знаю я тебя, через полчаса мы уже решим, что этот ур… Артем настоящий ангел.
Антон поворачивается ко мне, намереваясь что-то произнести. Но я целую его — едва касаясь губами, бережно, потому что мне некуда торопиться. Меня не ждут никакие девушки, не пугают чужие косые взгляды — я к ним привык.
«А если бы ждали?» — ехидно нашептывает мерзкий голос внутри. «Если бы у тебя было будущее, выбор, если бы перед тобой простиралось много дорог, Краев, то выбрал бы ты эту — борьбы, неприятия и вечного страха? Осмелился бы? Или бы стал хуже этого Артема, которого сейчас позволяешь себе презирать?».
На эти вопросы у меня нет ответов. И как же хорошо, что никто и никогда у меня их не потребует.
***
— Ты хорошо выглядишь, Кирилл, — произносит Анна Аркадьевна. Она тоже подстриглась — что за массовое помешательство, честное слово?
— В последнее время чувствую себя нормально, — пожимаю я плечами, пытаясь подавить зевок. Ночью плохо спал — сначала мы болтали с Антоном, а потом… Щекам становится жарко, и я прогоняю неуместные мысли. Еще не хватало, чтобы мой психолог что-то заподозрила. Но вообще-то это даже забавно: когда я строго следовал режиму, все равно чувствовал себя паршиво, а теперь могу не спать до рассвета и ощущать себя бодрым и почти здоровым. Конечно, я не обманываюсь — это временное состояние, гормональный подъем, который рано или поздно исчезнет, но я учусь радоваться тому, что есть сейчас. Вернее, Антон учит меня этому.
— Физически или эмоционально? — спрашивает Анна Аркадьевна, пряча алые губы за белоснежной чашкой. Всегда удивляюсь, как ей удается не оставлять на стекле помадные пятна?
— И так, и так, — честно отвечаю я и все же, не сдержавшись, широко зеваю, едва успев прикрыть рот ладонью. — Извините.
— Ничего, — улыбается она и вдруг спрашивает: — Может, хочешь кофе?
Я недоверчиво приподнимаю брови, потому что Анна Аркадьевна уж точно осведомлена обо всех ограничениях моего рациона, которые для меня установила мама.
— И потом вы скажете маме?
— Это останется между нами, — серьезно произносит она и, отставив свою чашку, поднимается из-за стола. Пока она готовит кофе, я впервые пристально ее рассматриваю. Она невысокая и очень худая — суставчатые пальцы, тонкие запястья, острые локти под белой тканью блузки. Волосы туго стянуты в узел, и я могу поспорить, что к вечеру у нее часто болит голова. Движения скупые, экономные. Я пытаюсь представить ее в домашней обстановке: с темной копной волос, падающей на плечи, в халате, босой. Пытаюсь вообразить человека, которому она улыбается искренне, не этой журнальной, кроваво-алой улыбкой. Она ведь красивая, у такой женщины наверняка должен быть кто-то.
«Ты пялишься на своего психолога, Кира», — возникает в моей голове мысль, озвученная голосом Миронова. Мне становится смешно, будто бы он действительно рядом. Так и хочется ответить, что это он, Антон, сделал меня таким. И что я теперь могу оценивать чью-то внешность и даже — о, Боже! — считать человека красивым или сексуальным, но это не меняет того факта, что люблю я только его одного.
— Какая она? — спрашивает Анна Аркадьевна, возвращая меня к реальности. Она ставит передо мной чашку с ароматным кофе, но не спешит занять свое место по другую сторону стола.
— Простите?
— Та, о которой ты мечтаешь и из-за которой плохо спишь, — по ее губам скользит улыбка. Быстрая, будто юркая змейка, и оттого кажущаяся искренней.
Я отвожу взгляд и, чтобы потянуть время, беру чашку и делаю небольшой глоток. Кофе потрясающий. Однозначно куплю себе банку и буду прятать от мамы под кроватью. Но вопрос не риторический, от меня ждут ответа. Я примериваюсь к правде; верчу ее и так, и этак.
«Это он, а не она», — мог бы сказать я.
«Я не мечтал. Мы разговаривали, а потом целовались и прикасались друг к другу. И впервые мы были полностью голые и мне даже не было стыдно. Было хорошо», — мог бы шокировать ее я.
«Он хорош настолько, что я иногда просыпаюсь по ночам и думаю, что выдумал его. Тогда я звоню ему, и он рассказывает мне что-то до тех пор, пока я вновь не усну», — мог бы попытаться объяснить я.
