Когда я возвращаюсь в комнату, там уже порядок. Антон деловито поправляет подушку на моей кровати, но потом замечает меня.

— Я тут кое-что нашел, — говорит он, протягивая мне Мэри. — Под кроватью была.

— Оу, — я не помню, когда в последний раз видел ее. Беру куклу из рук Антона, неловко сжимаю ее в кулаке.

Антон будто бы и не замечает моего смущения. Он подхватывает груду постельного белья, целует меня в щеку, когда проходит мимо, и скрывается в коридоре.

Я сажусь на краешек кровати, которая, кажется, не была никогда прежде застелена столь ровно. Мне теперь страшно, что из-за меня появятся складки.

— Перфекционист чертов… — ворчу я себе под нос.

Мэри лежит на моих коленях — она в пыли, на голове налипло несколько ворсинок. Одна из пуговок-глаз едва держится на вылезшей нитке, шов сбоку расходится, из него торчит клочок ваты.

Мне сложно передать свои ощущения. С одной стороны я в ужасе, потому что Мэри — это мое творение. Она впитала столько моей крови и моих слез, она вынесла столько жалоб и истерик. Мэри — это, наверное, какое-то извращенное изображение меня самого, самая темная и несчастная часть моей души. Но с другой — я чувствую удовлетворение. Мне хочется, чтобы она окончательно разорвалась, превратилась в пыль. Мне хочется, чтобы она погибла, а я жил еще много-много лет в том счастье, которое мне дарит Антон.

Так и не разобравшись в своих ощущениях окончательно, я прячу ее под подушку. В коридоре раздается мамин голос, они с Антоном поздравляют друг друга с праздником, смеются. Моя маленькая семья… Я тоже невольно улыбаюсь и, пригладив волосы, выхожу в коридор. Мама обнимает меня за плечи, и мы все вместе идем на кухню, завтракать.

О Мэри я вспоминаю только поздно вечером, когда Антон возвращается домой, а я зарываюсь носом в подушку, на которой он спал, в мнимой надежде ощутить его присутствие. Мэри лежит, будто уродливая клякса, на белых простынях и я, взяв ее в руки, в первую секунду собираюсь выбросить ее. Но почти сразу же переполняюсь каким-то суеверным страхом, потому что у нее столь же несчастная судьба, как и у меня.

— Я слишком счастлив сейчас. А ты — не для счастья. Ты совсем другое, Мэри, — шепчу я, стараясь взять себя в руки. Ведь в моих силах перестать относиться к ней, как к символу горя и боли. И я, вздохнув, открываю нижнюю полку тумбочки, где в дальнем углу лежат клубок черных ниток, иголка и несколько лоскутов черной ткани. Я пришиваю на место «глаз», заталкиваю внутрь вату — в этот раз я стараюсь. Я спокоен, меня не переполняет отчаянье. Только под конец я все же случайно прокалываю палец — на нем выступает маленькая ярко-красная капля крови. Я слизываю ее, думая, что мне обязательно нужно заклеить эту крошечную ранку пластырем. Мне теперь отвечать за чужую жизнь — и я не буду с нею небрежен. Лучше я перестрахуюсь сотню раз, чем рискну благополучием Антона.

— Вот и все. Ты никогда не выглядела так хорошо, Мэри, — говорю я, укладывая ее на соседнюю подушку. Раньше я всегда испытывал невольный, но жгучий стыд, обращаясь к ней, потому что это было моей зависимостью, моей слабостью. Я был так близок к нервному срыву или сумасшествию, был так одинок, но сейчас, когда я привел Мэри в нормальный вид, я словно бы исцеляюсь. Нет смущения или вины. Она — это часть моей жизни. Пускай не столь значимая сейчас, но это неважно. И она тоже теперь другая, как и я. Ей ведь не обязательно быть символом моей болезни. Она может быть символом моей надежды.

***

Январь

Время летит так быстро, оставляя по себе только воспоминания, словно картинки в калейдоскопе.

Все зимние каникулы, каждую свободную минутку, мы с Антоном проводим вместе. Смотрим фильмы — поздно вечером, когда мама уходит спать. Сидим под одним одеялом, завернувшись в него по самые головы, прижавшись как можно ближе. Антон смотрит в экран — внимательно, сосредоточенно — но рука его лежит на моем колене, а потом поднимается выше. Я задерживаю дыхание, а он улыбается и смотрит на меня так невинно, словно он здесь вовсе не при чем. А потом мы целуемся — я сижу на коленях Антона, а потом мы и вовсе лежим на полу и жесткий ворс ковра царапает мои локти и спину. Дверь не заперта, и я стараюсь прислушиваться к звукам в коридоре, но вскоре забываю и о маме, и обо всем на свете. Пускай судьба будет к нам благосклонна, пускай простит нас за наше легкомыслие и небрежность, пускай сохранит нашу тайну, ведь мы так молоды и времени у нас слишком мало.

***

Мы катаемся на санках. Мой шарф длинный и колючий, я прячу в него покрасневший нос. Антон хохочет, когда мы въезжем в сугроб и покрываемся снегом, будто рождественские елки. На город опускаются сумерки, мы вместе поднимаемся вгору. Сзади Антон волочит санки. Снег весело хрустит под нашими ногами. Он ловит меня за локоть, когда я поскальзываюсь, да так и держит до самого дома.

***

Антон приходит с Катей. Она подстриглась совсем коротко, «под мальчика».

— Что с тобой? — пораженно выдыхаю я и тут же прикусываю губу, смущенный своей бестактностью.

— Вот! И я точно так же сказал! — заявляет Антон, заставляя Катю фыркнуть.

— Это всего лишь волосы! Да что с вами такое?

— Тебе все равно идет, — произношу я и во фразе нет лукавства. Она красивая. Думаю, любой парень был бы рад быть рядом с ней.

«Кроме тебя, Краев?» — ехидно интересуется внутренний голос. Любопытство заставляет меня весь вечер наблюдать за ней, но это ни к чему не приводит. Я смотрю на Катю, Антон — на меня. И на самом-то деле меня интересует лишь Миронов, это его присутствие я ощущаю кожей, это его взгляды волнуют меня.

Мы с Катей остаемся наедине. Антон в ванной, я слышу, как шумит вода. Сегодня он ночует у меня и в глубине души мне хочется, чтобы Катя поскорее ушла. Она нравится мне, но я жадный. Я хочу Антона только для себя, а времени — только для нас. Мне и так приходится отпускать его в школу, домой, на курсы, к репетиторам, на тренировки — его жизнь течет еще и за этими стенами, и я знаю, что Антон хочет и меня вытащить во внешний мир. Ему кажется, что мне нужны друзья, какие-то социальные связи (какое же глупое выражение!), но мне на самом деле нужен только он. И мама, конечно. Моя семья.

— Он так счастлив с тобой, — произносит Катя задумчиво. Ее рука тянется к щеке, она хватает тонкими пальцами воздух — видимо, хочет поймать прядь волос, забывая, что они теперь совсем короткие.

— Надеюсь, — неловко пожимаю плечами.

— А ты? Ты счастлив, Кирилл? — спрашивает Катя.

— Да, — просто отвечаю я. Она кивает, улыбается мне. Потом ложится на мою кровать и тянет меня за рукав, заставляя лечь рядом.

В первую секунду я чувствую жуткую неловкость. Но потом она отпускает — медленно, мгновение за мгновением. Мы смотрим в потолок и молчим, и я вдруг ловлю себя на мысли, что доверяю Кате достаточно, чтобы заснуть в ее присутствии. Она — не мой друг, не стоит обманываться. Но она друг Антона, она заботится о нем, и она будет так нужна ему, когда меня не станет. От этих мыслей у меня жжется в носу и воздух в комнате будто пахнет раскаленным металлом. Слез нет, они копятся где-то внутри, ждут своего часа.

Катя будто чувствует мое состояние. Она поворачивается на бок, ко мне лицом и произносит тихо, но очень уверенно:

— Он счастлив, слышишь? Ты делаешь его счастливым. Это стоит того, не вздумай сомневаться.

Я киваю, мне хочется поблагодарить ее, но в комнату входит Антон. Он шутливо отчитывает нас за «измену», тоже забирается на кровать и уже через минуту мы все втроем заходимся в приступе хохота.

***

— Вам очень идет, Дарья Степановна, — произносит Антон в коридоре. Я отправляю в рот ложку супа и недоуменно хмурюсь. О чем это он?

— Спасибо, Антоша, — отвечает мама. Они входят на кухню, и я внимательнее присматриваюсь к ней. Господи, да она ведь подстриглась и, кажется, даже покрасилась, потому что в ее волосах нет больше ни единого седого волоска.

— Мам, ты что в парикмахерскую ходила? — с сомнением в голосе интересуюсь я. — Почему не сказала?