К счастью, мама уходит, так ничего и не заметив, мы гасим свет. Антон укладывается — вопреки моим ожиданиям на полу. Одна часть меня испытывает тотальное облегчение, будто падает гора с плеч, но другая… Тот еще плохо знакомый мне Кирилл, который хочет жить и умеет радоваться мгновению, разочарован. Но я не решаюсь ничего сказать: верчусь, пытаясь найти удобную позу, топлю в подушке тяжелый вздох. Возбуждение и не думает спадать, и я думаю, каково это будет, если и этой ночью я кончу себе в пижамные штаны?

— Ты загадал желание в полночь? — тихо спрашивает Антон. Он поворачивается ко мне лицом, подкладывает сложенные руки под щеку. Я не вижу выражение его глаз, только силуэт, и мне этого мало. Я хочу ощущать запах, а может и коснуться его украдкой, когда он уснет. Ну, почему ты, Миронов, теперь решил играть в сдержанность?

— Ага, — отвечаю я, боясь, что голос меня подведет.

— И я, — говорит Антон. Мне кажется, что он улыбается. Мне кажется, что он знает, что я чувствую сейчас — быть может, знает это лучше, чем я сам.

— Ясно. Спокойной ночи, — мне не удается скрыть раздражение в голосе. Я поворачиваюсь на другую сторону, лицом к окну. Проходит где-то полминуты, когда на улице раздаются запоздалые хлопки фейерверка.

— Ты так не уснешь.

О чем он? О шуме или моем стоящем члене?

— Усну, — упрямо утверждаю я, стискивая зубы.

— Кира, на что ты обиделся? — спрашивает Миронов и мне тут же становится стыдно. Действительно, на что? Не его вина, что мое тело стало так реагировать на его присутствие? Просто я привык к тому, что он сам хочет находиться рядом, прикасаться ко мне, а теперь он кажется таким равнодушным.

— Я не обижаюсь.

— Конечно, обижаешься, — в своей раздражающей, всезнающей манере заявляет Антон. — Просто ты очень многого ждешь от меня, Кирилл, понимаешь? Я боюсь, что сделаю что-то не так, что это оттолкнет тебя от меня. Мне страшно, Кира, что я испорчу что-то и уже не смогу исправить.

— Ты не можешь ничего испортить, — твердо произношу я. Для меня он и правда потрясающий — не оттого, что он мой, не оттого, что я люблю его, а просто потому что он старательный, верный, честный. Потому что он хороший человек — и ничто не может сокрушить моей веры.

— Мне бы твою уверенность, — невесело смеется Антон. Потом, словно взяв себя в руки, он похлопывает по матрасу возле себя и предлагает: — Иди ко мне.

Во рту мгновенно пересыхает — даже если бы я захотел сказать «нет», не смог бы. Я обматываюсь одеялом, будто коконом, и устраиваюсь рядом — прямой, будто палку проглотил, и такой же напряженный. Смотрю в потолок, пока Антон прижимается губами к моей щеке, потом трется носом о мой висок.

— Я столько раз пытался понять, когда это началось, — шепчет Антон мне на ухо. Его горячее дыхание щекочет кожу, и я ощущаю, как встают дыбом волоски на загривке, как судорогой сводит мышцы живота и бедер. Мне не хватает воздуха, и я втягиваю его судорожно, словно рыба, выброшенная на берег. Антон — сволочь такая! — прижимается еще теснее, находит брешь в моей защите из одеяла и просовывает туда руку, кладя ее мне на грудь, которая вздымается часто-часто. — В младших классах я пытался подражать тебе.

— Нет…

— Да, — с коротким смешком утверждает Миронов. — Я копировал твою манеру разговаривать, держаться. Ты же тогда был такой занозой, Господи. Сейчас-то я понимаю, что тебе просто не хватало хорошего ремня, да, Кира?

У меня темнеет перед глазами. Я пытаюсь сглотнуть, но во рту сухо, будто в Сахаре. Я кончу сейчас просто от его голоса, от запаха, от близости. Мне не хватает всего ничего — потереться обо что-то или коснуться себя, но разве я могу сделать это при нем?

— Но что-то было под этими колючками, что-то, что мне хотелось раскрыть.

— Ничего там не было, Миронов, — отчаянно выдыхаю я. Мне хочется, чтобы он наконец-то перестал обманываться, искать золото под слоями грязи. Иначе рано или поздно наступит тот момент, когда он осознает, что во мне нет ничего достойного, разочаруется. Смогу ли я тогда пережить это?

— Там было упорство и целеустремленность. Там была сила духа и стойкость. Там было умение признавать вину и переступать через гордость. Там было сердце, которое не разучилось любить, не смотря ни на что, — перечисляет Антон, и я чувствую, как на глаза набегают слезы. Я зажмуриваюсь, а Антон, склонившись совсем близко к моему лицу, шепчет уже едва слышно: — Там был парень, который снится мне с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать. Там был человек, которого я люблю.

Он целует меня — его губы уверенные, мои — мелко дрожат. Ладонь спускается к животу, а потом еще ниже и еще. Он выпивает мой протяжный стон до конца, когда его рука касается меня между ног. Между нами все еще одеяло, майки, пижамы, кожа — но мне кажется, что я сплошной нерв под его касаниями. Струна в позвоночнике натягивается до предела, вибрирует на высокой ноте — то ли секунду, то ли часы — а потом лопается, и я, вскрикнув, изливаюсь себе в штаны.

Антон отстраняется немного, целует меня в нос и щеки, которые почему-то совсем мокрые. Меня бьет мелкая дрожь, и он, расправив одеяло, закутывает нас обоих в него, обнимает меня крепко, переплетая наши руки и ноги. Мне жарко, нечем дышать, я весь липкий от пота и спермы, но я бы ни за что не отстранился сейчас.

Я благодарен Антону за его молчание. Можно спрятать лицо в изгибе его плеча и пережить этот момент, от которого так сладко и стыдно одновременно. Мое дыхание выравнивается.

На оконное стекло налипает начавшийся мокрый снег, ветер колышет голые ветви.

Это первый день нового года. В полночь я загадал прожить этот год до конца.

***

Спим мы недолго. Я пробуждаюсь, будто от толчка, недоуменно оглядываюсь, вытягиваю затекшую в неудобной позе руку и только потом вспоминаю все. При мутно-сером утреннем свете все это выглядит совсем иначе. Сразу же возвращается смущение и сотни вопросов: А как я выглядел? Что Антон подумал? Испытывал ли он что-нибудь схожее? Должен ли я был что-то сделать для него? Не нужно ли мне было уйти на кровать? Встала ли мама? Как я буду в очередной раз прятать грязное белье?

— Эй, — зовет меня Антон. Его глаза закрыты, он слепо тянется ко мне, целует в подбородок и хриплым со сна голосом произносит: — Ты так шумно думаешь, Кира. С Новым годом.

— С Новым годом, — отвечаю я, пытаясь выкарабкаться из его объятий. Антон даже не думает меня отпускать: наоборот, притягивает ближе, закидывает ногу на мое бедро, утыкается губами мне в шею, проводит языком по суматошно бьющейся вене. Я замираю — мне и хорошо, и стыдно. Не будем же мы делать что-то подобное сейчас, когда светло и мама проснется с минуты на минуту?

— Куда ты собрался?

— В ванную.

— Вместе? — шепчет мне на ухо Миронов. Я перевожу на него сердитый взгляд, — вот же удумал! — но в глазах его только лукавые солнышки, и я осознаю, что Антон дразнит меня. И я — и где только это во мне берется? — тоже невольно вступаю в эту игру.

— В другой раз, — тихо произношу я и целую его в уголок рта.

— Ловлю на слове, — хрипло говорит Антон. В его тоне обещание, и я чувствую, что идея, которая мгновение назад казалась мне фантастически нелепой, с каждой секундой приобретает все более реальные и желанные формы.

— Отпусти, я ссать хочу, — ворчу я, чтобы прогнать видения, живо возникающие у меня перед глазами.

Он смеется, перекатывается на спину, закинув руки за голову, и вновь закрывает глаза. Я любуюсь им еще несколько секунд, — уж этой своей слабости я могу потакать. Я прячу очередное воспоминание в самые потаенные уголки сердца, где бережно сохраню его до самого конца. Как жаль, что Антон не может взглянуть на себя моими глазами, чтобы он наконец-то осознал, кто он для меня. И как жаль, что я не могу выразить это словами.

Я принимаю душ, надеваю чистую одежду. Из зеркала на меня пялится все тот же Кирилл, в нем ничего не меняется с прошлой ночи. Те же темные тени под тусклыми глазами, те же сухие волосы, которые вечно нелепо торчат на макушке. Только внутри иначе — будто в груди что-то разрослось и теперь давит на ребра. От чувства этого душно и немного страшно, но я до него дорасту. Я приму его, я буду его беречь, и оно станет привычным и родным. Только бы времени мне хватило. Времени…