— Ориентация — Антон Миронов. Могло быть и хуже, что уж тут.
***
— Побудешь с мамой? — я стараюсь, чтобы голос мой звучал равнодушно, но Антона не проведешь. У него чутье, будто у полицейской ищейки.
— Зачем?
— Нужно кое-что сделать… — неопределенно ворчу я. Не знаю, как там это должно быть в нормальных отношениях, но я предпочел не посвящать Антона в подробности моих приключений с кучей белья под кроватью. Я все-таки заснул на рассвете, а когда проснулся, то мама, конечно, уже давно бодрствовала. Мало того, скормив мне завтрак, она решила пылесосить — в моей комнате в том числе. Если бы не приход Антона, то я бы однозначно провалился бы сквозь землю от стыда.
— И чтобы мама не узнала?
— Да.
— Ты убил кого-то, что ли?
— Пока нет, но я подумываю об этом, — шиплю я сквозь зубы, пиная Антона по щиколотке. Он даже не морщится, а я вот ощутимо ушибаю большой палец — прекрасный день, однозначно!
— Ладно-ладно, — смеется Антон, примирительно поднимая руки. — Не заводись, Кира. Я все сделаю, а ты пока воплощай свои грязные делишки.
Последние слова он шепчет мне в ухо, и у меня мурашки по коже пробегают: то ли от его низкого голоса, то ли от того, что мне на мгновение чудится, что он догадался, в чем заключается моя проблема. Антон отстраняется, насвистывая под нос какой-то смутно знакомый мотив, и я, показав ему средний палец, наконец-то прячусь за дверью в ванную. До меня доносится смех Антона, а потом его шаги по направлению к кухне. Я медленно выдыхаю, чувствуя, как где-то в животе вновь все скручивает в тугую пружину.
— Угомонись, Краев… — раздраженно ворчу я под нос и до упора открываю кран с холодной водой. Руки вскоре немеют, пальцы плохо сгибаются, но это и к лучшему — по крайней мере, все эти фантазии, которые преследуют меня последние дни и во сне, и наяву, на какое-то время исчезают.
***
В канун Нового года теплеет, снег тает, превращаясь в грязно-серую жижу. Небо покрыто тяжелыми, плотными облаками, сквозь которые не проникает ни единый солнечный луч. В такую погоду я чувствую себя сонным и больным, кости ноют, словно у старика, и единственное, чего мне хочется, так это забраться под теплое пуховое одеяло с головой и спать в этом жарком коконе сутки кряду. Но сегодня праздник, и вскоре должен прийти Антон — это единственное, что удерживает меня от хандры. Мама на кухне в кои-то веки готовит оливье и еще что-то вредное — не угощать же гостя в праздник морской капустой? Последние годы мы с мамой почти не отмечали Новый год — не наряжали настоящую елку, не украшали дом, а спать ложились сразу после полуночи, посмотрев поздравление президента по телевизору. Заснуть, конечно, не получалось из-за звука фейерверков и петард, от радостного гомона соседей во дворе, но мы все равно лежали каждый в своей комнате. Наши годы текли неизменные, даже если бы мы и отмечали их с размахом. Но в этот раз все иначе, и уж чему я точно не позволю испортить этот день — так это паршивой погоде.
У меня мерзнут ноги, и я, покопавшись в полке, решаю надеть цветастые шерстяные носки, которые мама связала года три назад. Они нелепые, и я признаю, что еще две недели назад скорее умер бы, чем напялил на себя что-то столь клоунское в присутствии Миронова. А теперь меня это вовсе не пугает. Антон любит меня — я больше в этом не сомневаюсь! — и уж что точно его не спугнет, так это моя одежда.
Я все же решаю полежать немного и, не замечая, соскальзываю в сон. Мне тепло и уютно и поэтому, открыв глаза, какое-то время я все еще не осознаю, где и — главное — с кем нахожусь.
— Что тебе снилось? — тихо шепчет Антон, и я глубже зарываюсь носом в подушку, пряча в ней свое зардевшееся лицо. Под щекой влажное пятно слюны, и я могу только представить, как потрясающе я выглядел. Еще и храпел, небось, будто паровоз!
Но Антон ложится на бок, лицом ко мне, подкладывает себе под щеку ладони и во взгляде его столько всего. Я никогда не смогу дать этому название — не успею повзрослеть и понять, какова цена того дара, который Антон дает мне. Я просто чувствую — сердцем, еще не разумом — что в моих руках теперь чужое счастье и чужая жизнь. И от осознания этого я немного горд и чертовски испуган, потому что я ведь все тот же Кирилл Краев и куда мне такая ноша? Но я знаю, что хотя бы честность — это в моей власти. Пускай я не могу так же смело и даже безрассудно отдать Антону всего себя, потому что я не принадлежу себе полностью, потому что одной ногой уже где-то за чертой, но я могу ведь хотя бы оставаться искренним. И поэтому вместо лжи, которая уже родилась в моей голове, я тихо произношу:
— Ты. Ты снишься мне каждую ночь.
Антон улыбается — и в улыбке этой нет самодовольного торжества. Его это, кажется, даже удивляет. Он протягивает руку, — медленно, словно давая мне время отстраниться — а потом гладит меня по скуле, отводит со лба прядь волос. Потом его большой палец проводит по моей нижней губе, и я задерживаю дыхание. Мне хочется, чтобы он меня поцеловал, и я, будто со стороны, слышу свою неуверенную просьбу:
— Поцелуй меня, Миронов.
И где во мне взялась эта смелость? Но я не успеваю ни испугаться, ни смутиться, потому что оказываюсь перевернут на спину, и вот Антон уже нависает надо мной. Его губы касаются моей шеи, язык надавливает на заполошно бьющуюся вену, и я, не выдержав, дергаю его за волосы, втягивая в столь необходимый мне поцелуй.
Запах Антона становится таким сильным, и я с затаенной надеждой прижимаюсь к его телу еще ближе — мне хочется, чтобы запах этот остался на мне. Наши бедра соприкасаются, и с губ моих срывается то ли стон, то ли и вовсе постыдное всхлипывание. Антон тоже возбужден, так же, как и я, и это становится для меня уже чересчур. Я понимаю, что если так продолжится, то я просто позорно кончу себе в штаны.
— Стой, стой, — шепчу я, отрываясь от его губ. В глазах Антона плещется такое огненное пламя, что мне становится страшно — неужто я действительно могу довести его до такого состояния? — Мама, в любой момент…
Пускай я минуту назад обещал себе, что не буду лгать ему, но не говорить же, что мне просто страшно. Не столько за себя, сколько за него. Для этого разговора нужно другое время и место, а пока я не хочу портить этот день. Антон кивает, но не торопится отстраняться. Он целует меня в нос напоследок — и мне становится совсем-совсем легко. Я улыбаюсь и покорно устраиваюсь в его объятиях, переводя сбившееся дыхание. А мама? Мама на кухне, и мы услышим ее шаги…
На улице начинается мелкая, противная морось, но улыбка все равно не сходит с моего лица. Уж что точно не испортит сегодняшний вечер — так это погода.
========== Глава 25 ==========
31 декабря-1 января
Этот Новый Год действительно напоминает праздник. Пускай у нас нет даже банального шампанского, и мы не устраиваем огромное застолье, но не это ведь важно, правда? Я с любимыми людьми, которые улыбаются и звонко смеются. Я не прячусь в своей комнате и не затыкаю уши руками, заслышав первые хлопки фейерверков. Я украдкой целую Антона, когда мы в прихожей одеваемся, решив на полчаса выйти во двор. Я обнимаю маму и вижу, как блестят от набежавших слез ее глаза. Впервые за годы это не слезы боли, страха или отчаянья. Это слезы робкого счастья, украденного на миг у вечности.
Мы ложимся спать в начале второго: я на кровати, Антон на полу, хотя мама и сетует, что лучше бы он поспал на диване, чтобы — упаси Господь! — не подхватить воспаление легких. Но Антон серьезно уверяет ее, что все будет хорошо, и она, конечно, уступает, хотя и неохотно. Мама наверняка считает, что мы просто хотим поболтать, и оттого так упрямимся. Ох, мама, знала бы ты… Я чувствую, как напрягаются мышцы спины, делая меня деревянным и таким неуклюжим — то я локтем скидываю часы с тумбочки, то едва не падаю, споткнувшись об матрас Антона. Отчего возникает это волнение? Я не знаю. Просто каждый нерв в моем теле будто бы натянут до предела, делая внешние раздражители слишком яркими и интенсивными. От каждого взгляда Антона, от запаха его волос, когда он склоняется, чтобы взять одну из моих подушек, у меня все плывет перед глазами и тяжелеет внизу живота. Я неловко набрасываю одеяло на бедра, ощущая, как по лицу расходятся невзрачные ярко-алые пятна. Антон бросает на меня короткий взгляд — и в нем столько понимания, что мне хочется спрятать голову под подушку и никогда больше не показываться ему на глаза.
