- Значит, поехали в больницу. Ты же понимаешь, что так это нельзя оставлять, Кирилл?

- Я все сделаю сам.

- Каким образом? Зубами? - Антон устало вздыхает и, помолчав, добавляет уже совсем тихо: - Ты прости меня, я, наверное, навязываюсь…

О чем ты, Миронов? О чем?! Мне хочется смеяться - это нервное, видимо. Если бы не ты, Антон, я бы не справился. Если бы не ты, я бы больше никогда не ощутил себя живым.

- Там, в аптечке, медицинские перчатки. Надень.

Антон не переспрашивает, не уточняет - соображает он быстро. Кивает, молча уходит за аптечкой, а я тем временем тяжело опускаюсь на шаткий табурет возле окна. Во дворе мальчонка, смешно шагая, будто пингвин, наматывает круги вокруг снеговика. С ним рядом мужчина - наверняка отец - он обматывает шею снеговика своим шарфом, потом подхватывает сына на руки. Ребенок, кажется, смеется… Я отворачиваюсь, потому что черная зависть разливается где-то в груди, жжется болезненно. Отец для меня - это символ счастья. Будь он жив, моя бы судьба была другой.

Возвращается Антон. Сосредоточенный, серьезный настолько, что мне не удается сдержать улыбку.

- Что? - Антон недоуменно хмурится.

- Приступай уже, - отмахиваюсь я. Протягиваю руки, украдкой наблюдая, как Антон переставляет стул к окну, натягивает перчатки - настоящий врач, только халата и маски не хватает. Он осторожно касается моих ладоней, и меня сковывает всего - от макушки до кончиков пальцев.

- Кира, - немного осуждающе произносит Антон. - Что же ты? Ладно, потерпи немного, хорошо?

Я пытаюсь кивнуть, сказать - сделать хоть что-нибудь! - но мое окаменевшее, будто парализованое тело не хочет слушаться. Антон, впрочем, не смотрит мне в лицо: он сосредоточен на руках.

Я чувствую боль. Не столько физическую, хотя и ее тоже. Но боль внутри хуже в разы - осколки оттуда не достанешь пинцетом, не обеззаразишь антисептиком и не перебинтуешь кровоточащие раны. Антон Миронов все еще со мной - это он сейчас сосредоточенно хмурится. Он готовит, убирает, ходит по магазинам. Это он будет отмывать в ванне кровь и собирать осколки. Это он выносит мой скверный характер и делает вид, что и не помнит вовсе, как совсем недавно, я, словно никчемная истеричка, кидал в него тем, что под руку попадется. И я испытываю боль - оттого, что он проводит этот морозный день на маленькой кухне в моей компании. Оттого, что рядом с ним моя неполноценность приобретает особые, уродливые формы.

Еще во мне бушует страх - чем меньше боится Антон, тем сильнее боюсь я. Может, таким образом соблюдается своеобразное равновесие? Он трогает меня - и его кожу от моей крови защищает только жалкая преграда медицинской перчатки. Я понимаю рассудком, что он в безопасности - настолько, насколько это вообще возможно в непосредственной близости от меня, но сердце мое все равно заходится в рваном, стремительном темпе. Антон для меня - символ самой жизни. Он выходит за пределы этой душной квартиры, у него впереди длинный и, я уверен, счастливый путь. Но пока жив я, над судьбой Антона все равно будут сгущаться тени. Его любовь и забота, его милосердие ко мне всегда будут угрожать его благополучию.

А еще я чувствую что-то, чему не знаю названия. Именно это незнакомое, незванное посылает мурашки по коже всякий раз, когда Антон касается моих запястий, или бросает встревоженный взгляд из-под ресниц, или задумчиво прикусывает нижнюю губу. Это больше, чем любование красивым человеком, это сильнее, чем дружеская благодарность. Это… Я обрываю мысль, она громко лопается, как воздушный шарик. Нет-нет-нет! Это иллюзия - обманчиво-притягательная, а оттого опасная.

- Все, я закончил, - произносит Антон, и я наконец-то перевожу взгляд на свои перебинтованные ладони. Надо же, это оказалось почти не больно - то ли у Миронова действительно золотые руки, то ли я слишком погряз во внутренних переживаниях, чтобы чувствовать боль.

- Спасибо.

- За такое не благодарят, - фыркает Антон.

Я бы мог поспорить: мне случалось встречать медсестер, которым не удавалось сдержать тревоги, унять дрожание в пальцах. Они были молоды, и я старался их не винить - это же обычный инстинкт самосохранения! Миронову немного страха тоже бы не помешало.

- Ты чувствуешь себя нормально? - осторожно интересуется Антон. Его опасения ясны: иногда общение со мной - это как прогулка по минному полю. Никогда не знаешь, когда прогремит взрыв.

- Все хорошо, - отвечаю я. Меня ведь действительно не тошнит больше, хотя морально я очень измотан и не отказался бы поспать несколько часиков. Но нужно ведь к маме ехать, я не могу отложить визит из-за каких-то пустяков. Еще бы придумать, как объяснить ей перебинтованные ладони. - Ты со мной сегодня к маме поедешь?

Антон смотрит на меня, как на дурачка. Действительно, зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден?

- Конечно, - все же произносит он и добавляет: - Но только после завтрака.

Есть не хочется совершенно, но я, подавив тяжелый вздох, согласно киваю. Сажусь за стол, наблюдая как Антон колдует возле плиты - что-то разогревает, пробует. Удивительно, но его стряпню я люблю больше маминой, хотя он тщательно исполняет все ее ценные указания. Дело в том, наверное, что мама моя устает - изматывающая работа, еще и дома куча хлопот. Когда-то я еще пытался ей помогать, но вместо благодарности получал мягкое порицание - мама всегда переживала, что я порежусь, обожгусь или - самое страшное - позволю себе продукты, которые не рекомендуют врачи. Вскоре я перестал перечить ей: мне легче было смириться, чем видеть мамину тревогу.

Я понимаю, что мне нужно извиниться перед Антоном за свое поведение в ванной. Но решаю, что это может подождать. Не портить же друг другу аппетит? Завтракаем мы в тишине - нам обоим есть о чем подумать.

***

К разговору я решаюсь вернуться только вечером - после суматошного дня. Я уже лежу под одеялом, когда Антон возвращается из ванной - волосы у него темные, влажные, забавно торчат во все стороны.

- Антон, - привлекаю я его внимание. - Я хотел извиниться.

- За что? - он садится на кровать, возле меня. От него пахнет апельсинами - я тайком понюхал его шампунь еще в самый первый день. Даже подумывал воспользоваться, но потом решил, что для моей черной соломы подойдет и тот дешевый шампунь, который может позволить для нас мама.

- Я швырнул тогда, не посмотрел… Я не хотел тебе навредить, просто…

- Кирилл, - перебивает меня Антон, - успокойся. Я все понимаю, серьезно. Я иногда немножко нарушаю твое личное пространство, да? Неудивительно, что тебе порой хочется запустить в меня чем-то тяжелым, - Антон смеется и, погасив свет, ложится на свою половину кровати.

Мне бы облегчение испытывать и отдохнуть, - все-таки день был не из самых легких, - но я не могу закончить этот разговор так просто. Что-то меня царапает изнутри: фантомное сомнение, легкая тревога, а темнота развязывает язык.

- А вообще мне стоило позволить тебе поприсутствовать. Ты бы меня сразу и разлюбил. Все-таки то было не самое романтичное зрелище, да? - я стараюсь, чтобы это звучало весело, шутливо. Эй, Тоха, глянь, какой я комик! Это же забавно, правда? Но он не разделяет моего веселья.

- Дурак ты, Кира, - с легким укором шепчет Антон. Скрипит старая кровать - это он поворачивается на бок, лицом ко мне. Близко совсем, я чувствую его теплое дыхание на щеке. - Я люблю тебя. Вне зависимости от того, как ты выглядишь, в каком ты состоянии. Я люблю тебя, Кирилл, и нет в этом мире ничего, что заставило бы меня разлюбить тебя.

“Смерть”, - думаю я. Я умру, и твоя любовь начнет стремительно гаснуть. И это правильно, Антон. Ты будешь счастлив и после меня. А сегодня от твоих слов счастлив я.

Засыпаем мы лицом к лицу.

========== Глава 22 ==========

14 декабря

Мама сидит на кухне - исхудавшая, бледная, но в глазах ее я замечаю радостный блеск. Она не устает нахваливать Антона и восторгаться идеальным порядком в квартире. Мне остается лишь вздыхать - мама права, все это заслуга Антона, не моя.