Вот оно, Кирилл! Он сам намекает на свою ориентацию: мне достаточно сделать вид, что я не понимаю, о чем идет речь и подтолкнуть его к этому разговору. Я могу удовлетворить свое любопытство, узнать, что привлекло в обыкновенном Артеме такого как Антон. Но я ведь понимаю, что он имеет в виду. Понимаю! И вместо вопроса произношу:
- Честно? Мне кажется, твои родители с жиру бесятся. Моя мама, например, чуть ли не молится на тебя. Ты же такой положительный во всех отношениях.
Антон утыкается лицом в подушку, я слышу задушенные всхлипы, которые не сразу получается идентифицировать. Потом понимаю - он смеется.
- Че ты ржешь, придурок? - стараясь добавить злости в голос, спрашиваю я. Хотя на деле сам едва сдерживаю улыбку - уж слишком заразительно Мироновское веселье.
- Это самый классный комплимент в моей жизни, Кирилл, - отсмеявшись, заявляет Антон.
- Все, заткнись! - требую я. - Это же не мое мнение, а мамино. Я вообще думаю, что ты редкий зануда.
- Ну-ну, - хмыкает Антон, и я страдальчески закатываю глаза. Ты посмотри на него - не верит, придурок самовлюбленный!
- Все, Миронов, проехали. Не выбешивай, - ворчу я и, вновь нырнув под одеяло, заявляю: - Я спать.
- Спокойной ночи, Кира, - тихо произносит Антон. Я ничего не говорю в ответ. Мне кажется, что мы переходим черту. Потому что живем под одной крышей, потому что спим в одной кровати, потому что я уже почти не скрываю, как нуждаюсь в нем. И, наверное, это должно пугать. Я ведь нормальный пацан, если бы не болезнь у меня, возможно, были бы девчонки. Но уж точно не было бы Антона Миронова в моей постели. Меня должно это пугать, но не пугает.
Опция “страх” рядом с ним отключена. Я чувствую себя - стыдно сказать! - защищенным. Пускай я не утолил свое любопытство, и разговор мы свернули быстро, но мне все равно хорошо. Я засыпаю почти счастливым…
***
…А просыпаюсь с твердой уверенностью, что умираю. Антона рядом нет: он на кухне, наверное, завтрак готовит. Я еще успеваю подумать, что надо бы не шуметь, а то стыдно же так… А потом тошнота подкатывает к горлу, я стискиваю губы до белизны, зажимаю рот ладонью и бросаюсь в туалет. Двери я за собой не закрываю, - не до того сейчас! Плюхаюсь с разгону на колени, как-то отстраненно примечаю, как простреливает ногу острой болью, а через секунду меня выворачивает желчью и остатками вчерашнего ужина. И снова, и снова, и снова…
Лоб покрывается испариной, желудок скручивает чередой болезненных спазмов - я с трудом сдерживаю мучительный стон. Хоть бы Антон не услышал! Хоть бы не услышал… Ну, почему именно сейчас? Последние недели я принимал другие лекарства, меня почти не тошнило, а вот теперь опять!
- Кирилл?
Черт, черт, черт! Я тяжело поднимаюсь на ноги: они мелко дрожат. Мне все еще плохо, но сидеть перед унитазом на глазах у Миронова - еще хуже. Стыд жаром бросается мне в лицо - он такой невыносимый, что слезы на глаза наворачиваются. Мне хочется сейчас развернуться и уверенно, зло спросить, любит ли меня Антон и сейчас - вонючего и в блевотине?
- Свали отсюда, я не звал тебя, - голос ломкий, чужой. Перед глазами плывет все: молодец, Кира, еще пореви для полного счастья. Ничтожество такое!
- Кира, - я слышу мягкую поступь за своей спиной. Он крадется ко мне как к дикому зверьку - недостаточно опасному, чтобы всерьез бояться его, но достаточно затравленному и отчаявшемуся, чтобы соблюдать предосторожности.
И это становится для меня последней каплей! Я ненавижу его за эту жалость, за эту мягкость, за голос этот его утешающий, ласкающий, уговаривающий! Хватаю первую попавшуюся вещь с тумбочки, разворачиваюсь, кричу:
- Съебись, Миронов! Слышишь? - и швыряю. Это что-то пролетает возле его головы - немножко, совсем немножко мимо, - и, ударившись об стену, взрывается осколками. Они сыпятся на кафель - частый-частый перезвон.
Антон останавливается - он удивлен. Я же в это время ощущаю, как на меня накатывает липкий, ледяной ужас. Что бы было, если бы я попал? Убил бы его, изуродовал? Так бы отплатил за всю доброту, за его терпение?
- Пр-рости, - произношу одними губами. Антон вряд ли слышит; он оборачивается, смотрит на стеклянную крошку, в которую превратился стакан. Только мгновение он колеблется, а потом вновь делает шаг вперед - один-единственный. Я выставляю вперед ладонь, произношу: - Нет. Уйди. Пожалуйста. Я… я скоро.
Антон поджимает губы, отрицательно качает головой и - вопреки своему жесту - разворачивается и выходит в коридор. Дверь он за собой закрывает.
Я медленно, будто во сне, подхожу к осколкам, вновь падаю на колени. Сгребаю стекло в пригоршни - оно впивается в ладони, некоторые осколки, те, что побольше, глубоко разрезают кожу. Я как преступник, заметающий следы преступления. Правда получается у меня откровенно плохо: на пол теперь падают и кровь, и слезы. Я сжимаю руки в кулаки - стекло хрустит в ладонях. Мне больно, но все же не настолько, чтобы забыть - я только что подверг риску человека, которого люблю. Я ложусь на мокрый, грязный пол, сворачиваюсь в позу эмбриона, прикусываю костяшки пальцев - даже здесь кровь, надо же? - и меня накрывает истерикой.
***
Я не знаю, сколько проходит времени. Может, десять минут, а, возможно, целый день. Я опустошен: из треснувшего зеркала на меня глядит нечто ужасающее - опухшая, зареванная морда, синюшные губы, следы крови и блевотины на футболке. Я смотрю на себя будто со стороны и не испытываю ровным счетом ничего. Разве что легкое, фантомное удивление: я все еще жив? А раз жив, то нужно что-то делать…
Я двигаюсь словно заведенная кукла. Медленно стягиваю грязные, провонявшиеся шмотки и, ступив в душевую кабинку, до упора откручиваю кран. Вода ледяная! На несколько секунд у меня выбивает воздух из легких, а потом становится легче: по крайней мере, я больше не сомневаюсь, что жив. Вскоре у меня зуб на зуб не попадает, я выхожу, вытираюсь кое-как - ладони кровоточат, многие осколки так и остаются под кожей. Быстро накидываю отцовский халат, старательно отводя взгляд от своего отражения в зеркале - хватит мне на сегодня впечатлений. Чищу зубы, кое-как приглаживаю волосы - всеми возможными способами оттягиваю момент встречи с Антоном.
Почему он ушел? Да, я попросил его, но ведь я и раньше десятки раз что-то просил, требовал, уговаривал, а Миронов все равно поступал по своему усмотрению. А тут даже слова не сказал… Противно ему стало? Или, может, он запоздало понял, что я неконтролирующий себя агрессивный мудак и сбежал от греха подальше? В квартире ли он еще? Или ушел в школу? Вовсе решил вернуться домой? От последнего предположения что-то тоскливо скребется внутри.
Но от того, что я продолжу прятаться в ванной ничего не изменится - и я решаюсь. Мои ноги настолько заледенели, что линолеум в коридоре кажется восхитительно горячим. Я обуваю старые, потрепанные тапочки, туже затягиваю пояс на халате и, шаркая, словно старичок, плетусь в кухню.
Антон стоит возле окна. Я рассеянно замечаю, какое свинцовое, тяжелое небо - скоро снег, наверное, повалит.
- Ты не опоздаешь в школу? - спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу. Антон смотрит на меня - долго и пристально; я с горечью замечаю, как он осунулся за последние дни. Нелегко ему со мной, ох, нелегко…
- Я не иду, - отвечает он и, не давая мне возможности возразить, спрашивает: - Что с руками?
- Да так, - дернув плечом, отмахиваюсь я. Непроизвольно сжимаю ладони в кулаки, пытаясь скрыть от его внимательных глаз порезы. Но делаю только хуже - мое болезненно перекошенное лицо выдает меня с потрохами.
- Покажи, - требует Антон. Я покорно демонстрирую руки - что уж теперь скрывать?
- Случайно получилось, - бурчу себе под нос. Антон недоверчиво приподнимает брови, но молчит. - Я уже обработал, не переживай.
- Помыл? - хмыкает он. - Это не годится. В тебе стекла, Краев, как в чайном сервизе. Подожди, я возьму аптечку.
- Нет! Ты этого делать не будешь!
Миронов, что же ты творишь? Ты дышишь со мной одним воздухом, ешь из одной посуды, спишь в одной постели, наблюдаешь, как меня выворачивает наизнанку, а теперь еще и раны мои обрабатывать намереваешься? Когда же у тебя проснется чувство самосохранения? Банальное отвращение, в конце концов?
