- Ты домой утром поедешь?
- Угу, - кивает Антон, забирая из моих неловких, озябших пальцев ключи. Я не обижаюсь - с моей скоростью мы еще час простоим на лестничной клетке.
Пока Антон в ванной, я вхожу в мамину комнату. Нужно собрать вещи, отвезти их утром, а еще впервые полазить в наших скромных сбережениях, потому что я даже не догадываюсь, сколько понадобится денег… Доктор велел не волноваться, и Антон всю дорогу домой твердил, что через недельку-другую мама вернется домой. Ему - давно уже самостоятельному - не понять, как страшно мне оставаться в одиночестве.
На тумбочке стоит две фотографии в дешевых рамках. На первой - мне лет семь, лицо испачкано тортом, родители крепко обнимают меня. Люди на этом изображении для меня словно чужие: слишком радостные, слишком живые… Разве хоть что-то объединяет меня с этим счастливым ребенком? На второй фотографии мне четырнадцать. Я болен, бледен и ужасно недоволен необходимостью позировать. Помнится, маме пришлось потратить немало нервов прежде, чем я хотя бы перестал хмуриться. А сколько раз потом я отказывал ей в этой маленькой просьбе? Неужто мне сложно было уступить?
На изображение падают крупные капли. Я не сразу понимаю, что это мои собственные слезы. Я пытаюсь вытереть их - Антон в квартире, а я не хочу, не хочу реветь при нем! Но чем энергичнее я тру, тем сильнее, кажется, льются эти проклятые слезы.
Я чувствую себя совершенно обессиленным и напуганным. Вот в такие моменты и приходит осознание, какой неблагодарной сволочью я был. Почему я так редко благодарил маму? Почему относился к ее заботе, как к должному, и совсем ничего не давал взамен?
- Кира… - в голосе Антона жалость; уж кому, как не мне знать эти вкрадчивые интонации? Я дергаюсь, оборачиваюсь к стене и, как идиот какой-то, притворяюсь, будто вытираю пыль с прикроватной тумбочки рукавом свитера. Нет, разве не прекрасное занятие в четвертом часу ночи?
- Я сейчас, минутку, ты на кухню иди.
Конечно, так он и послушался! Антона не проведешь так просто. Я слышу, что он закрывает дверь, но этот звук не обманывает меня: Миронов в комнате, я чувствую тяжелый взгляд на затылке, а вскоре различаю его осторожные шаги. Он подходит совсем близко, можно ощутить его дыхание.
- Кирилл, ну, что ты? С ней все будет хорошо, ты же слышал, что говорил врач.
- Да, я знаю… Все нормально, - я все-таки нахожу в себе силы обернуться. В приглушенном свете ночника мне не разобрать выражения Мироновских глаз, но стоять вот так, вплотную, - стыдно. Если бы было светло, он бы заметил, как покраснело мое лицо и, возможно, спросил бы, почему я смущаюсь. Но он не замечает, нет. Если бы заметил, то не стал бы обнимать меня, пожалел, а он обнимает - крепко прижимает к себе, проводит ладонью по спине. Его дыхание обжигает мне висок, от него все еще пахнет морозным воздухом и привычными цитрусами. Я не обнимаю Антона в ответ. Не потому, что не хочу - только Бог знает, как велико сейчас это желание! - а потому, что не могу дать зародиться глупой надежде. В моей душе - в первую очередь.
Когда Антон отходит на шаг, я чувствую острый, болезненный укол сожаления. Все эти предрассудки для здоровых и счастливых людей, а мне просто необходима любовь и поддержка. И нет в этом никакого двойного дна.
“Поэтому ты стесняешься обнять его в ответ, да, Краев?” - ехидно шепчет внутренний голос. Я сердито отмахиваюсь от этих мыслей - сейчас не время думать о таких вещах. Не тогда, когда мама лежит в больнице.
- Пора спать, Кирилл. Ты обязан беречь себя, хотя бы ради спокойствия Дарьи Степановны, - тихо говорит Антон. Он бросает взгляд на фото - то, счастливое, - улыбается. Вот сейчас он обратит внимание на второе…
- Да, пора спать, - произношу я и суетливо выключаю свет.
Только в своей собственной спальне, при взгляде на кровать, я осознаю всю пугающую реальность ситуации. Мы с Антоном уже спали вместе, но сейчас мне кажется, что с тех пор минула целая жизнь. Тогда он был одноклассником, чуть больше, чем знакомым, чуть меньше, чем другом - и мое смущение было абсолютно иным. А теперь он тот, кто признавался мне в любви, тот, кто снился мне, - и от мысли, что мы сейчас окажемся вместе в кровати, меня бросает в дрожь.
Я могу постелить ему на диване, но это выглядит такой трусостью. Да не девчонка же я какая-то, в конце концов, чтобы краснеть и нервно прикусывать губы! Я не хочу обижать Антона неверием из-за того, что сам запутался и не понимаю собственных желаний.
- Чего ждешь? Я с краю лягу, - получается преувеличенно грубо, но Антон не обижается. Он бросает на меня короткий, изучающий взгляд, потом хмыкает и стягивает свитер. Я уже готов возмутиться, потребовать, чтобы он, мать его, не вздумал раздеваться, но он только стягивает носки, скромно ложится на самом краю и засыпает раньше, чем я успеваю открыть рот.
Часы показывают без десяти четыре. Мне очень хочется спать, в глаза будто насыпали песка, но заснуть под Мироновским боком мне удается далеко не сразу. Свет погашен, я не могу видеть лица Антона, но зато слышу его дыхание, ощущаю тепло, исходящее от его тела. Мы не касаемся друг друга - в наших отношениях появилась эта грань. Антон наверняка боится обидеть меня, а я… Я боюсь самого себя.
***
Просыпаюсь я с Мэри, голова которой торчит из-под подушки. Да уж, вчера мне было явно не до того, чтобы укладывать ее аккуратно.
- Прости, - тяжело вздохнув, шепчу я ей. Интересно, Антон заметил, что с нами еще и кукла спала? Даже если заметил, вряд ли удивился: с этой моей странностью он смирился давно.
Я лениво поворачиваюсь на бок, смотрю на часы. Девять утра. Да уж, спал я маловато, в голове будто скопился вязкий туман, мешая соображать. Но в остальном я вполне неплохо себя чувствую, и это замечательно, потому что Антон прав: сейчас мне ни в коем случае нельзя заболеть, нужно держаться.
Я все же позволяю себе поваляться еще несколько минут, одновременно составляя приблизительный план на сегодняшний день. Собрать вещи, поехать к маме… Интересно, что можно ей купить? Надо бы, наверное, у врача спросить, а еще на работу ей позвонить, предупредить…
Из коридора разносится какой-то шорох, и через мгновение в комнате появляется Антон. Волосы торчат во все стороны, футболка измята, в руках столовая ложка - картина маслом прямо!
- Я приготовил завтрак и уже позвонил твоей маме. Она чувствует себя лучше, просила тебя не волноваться и быть умницей. Нужно будет зайти в магазин потом, а еще ко мне забежать, я возьму хоть какие-то шмотки. Эй, ты чего смеешься?
Я и правда не могу удержаться от хохота. Какие планы, о чем я? Все уже запланировано, а мне остается только расслабиться и получать удовольствие, как в той пошлой шутке.
- Нет, ничего, - наконец-то получается произнести. - Я уже встаю. Ой, слушай, а как же школа?
- Ничего, прогуляю денек-другой, - беспечно пожимает плечами Антон. - Потом наверстаю.
- А если Ивановна родителям позвонит?
- Им сейчас не до меня, - отмахивается Антон.
- Почему? - я стараюсь, чтобы вопрос прозвучал как праздное любопытство, но не очень-то выходит. Мне ведь не все равно.
- Разводятся.
Пока я, со скоростью черепахи, соображаю, что сказать, Антон успевает выйти из комнаты. С одной стороны я чувствую себя неблагодарным ублюдком, ведь заботливый Миронов на моем месте никогда бы не промолчал, тупо хлопая глазами. А с другой - я не знаю, нужна ли ему поддержка вообще и моя в частности. Он так редко говорит о семье, так мало мне известно об атмосфере в их доме. Но внутри все же паршиво, будто кошки поскребли да еще и нагадили впридачу - нельзя было молчать! А сейчас момент упущен: я снова беру, совсем ничего не давая взамен.
За завтраком мы перекидываемся всего лишь несколькими фразами. Мне все еще неловко, а Антон что-то сосредоточенно пишет, то прикусывая кончик ручки, то делая глоток травяного чая. Морщится… Конечно, мне ли не знать, какая эта бурда противная на вкус.
- Я составил список, зайдем потом в магазин, - поясняет Антон, заметив мой любопытный взгляд. Я киваю, сам же думаю, что денег, оставшихся от маминой зарплаты, вряд ли хватит.
