- Почему, Кирилл? Что не так со словом “друг”? - спокойно интересуется Анна Аркадьевна. Быть может, она и удивлена, что я ответил, но вида не подает. В конце концов, за ее бесстрастность ей платят деньги.
- Ну-у-у… Мне всегда казалось, что дружба должна быть обоюдной, - вконец смутившись, ворчу я. Черт, кто тянул за язык? Промолчал бы и, возможно, она уже отпустила бы меня.
- Да, думаю, это верно. Хочешь чая? - неожиданно спрашивает Анна Аркадьевна. Я удивленно вскидываю взгляд, в первую секунду думая, что ослышался. Да уж, сегодня явно особенный день. В этом кабинете я лишь несколько раз пил успокоительное. Чай - никогда. - Что смотришь так испуганно? У меня вкусный травяной чай. Хорошо?
- Да… Хорошо, - почему-то соглашаюсь я. Анна Аркадьевна улыбается, встает из-за стола, я же рассматриваю свои руки, сложенные на коленях. Я не хочу говорить об Антоне. Не хочу произносить его имя, говорить, какого цвета у него глаза, какого он роста, называть его любимые книги или рассказывать о нашем детстве и общих воспоминаниях. Наверное, я просто подсознательно боюсь, что узнав, какой же мой так называемый “друг” идеальный, Анна Аркадьевна поймет истинные мотивы, по которым он общается со мной. И когда я увижу это снисходительное понимание в ее взгляде, - а я уверен, что увижу! - то просто не смогу и дальше тешить себя пустыми надеждами. Не смогу думать, что во мне еще осталось что-то настоящее, полноценное, превращающее меня в личность, а не в оболочку без содержимого.
Тяжелый вздох невольно срывается с губ, и я нервно ерзаю на стуле, чувствуя себя не в своей тарелке еще больше, чем это зачастую бывало в этом кабинете. Зря я согласился. Не буду же теперь пить чай и молчать? Нужно будет говорить, притворяясь, что это у нас дружеская беседа, но никак не завуалированная попытка вытащить из меня как можно больше эмоций, чтобы потом составить мнение о моем душевном здоровье. Но встать и уйти я не могу. Мама огорчится, да и все равно рано или поздно мне снова придется заявиться сюда. Извиняться за неподобающее поведение. Объяснять, что это все нервное, ведь я как-никак смертельно болен и долго не протяну. Как будто об этом возможно забыть хоть кому-то из моего окружения, как же…
- Держи, Кирилл, - мелодичный голос вырывает меня из тягостных мыслей. Анна Аркадьевна протягивает мне крошечную чашечку на блюдце, и я в последнюю секунду сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Английское чаепитие, ей-богу.
- Спасибо, - произношу я, делая глоток. На вкус это значительно лучше, чем дома. Наверное, только моя мама считает, что полезная еда - невкусная еда.
- Знаешь, Кирилл, мы с тобой уже знакомы довольно давно, - осторожно произносит Анна Аркадьевна, пристально наблюдая за моей реакцией. - И если ты позволишь мне сказать, то я замечу, что в последнее время я вижу в тебе перемены. Ты всегда был хорошим мальчиком, а сейчас, кажется, перестаешь это скрывать. И если это из-за твоего друга, то общение определенно идет тебе на пользу. Что касается тех опасений, которые тебя тревожат, то поверь мне… Если он не Христос, то не думаю, что степень его альтруизма настолько велика, чтобы общаться с человеком, который ему неприятен.
Я неопределенно пожимаю плечами, не зная, что ответить на монолог Анны Аркадьевны. Сегодняшний прием совершенно не напоминает предыдущие, и выработанная за долгое время линия поведения в этот раз неуместна. Наверное, стоит поблагодарить? Или рассказать ей, что мне порой кажется, будто Антон, если и не Христос, так явно один из святых? Любые слова кажутся неуместными, поэтому я молча пью душистый чай. Чувствую себя странно: вроде и неловко, но в то же время я не напряжен, как это зачастую бывало прежде.
- Ладно, думаю, на сегодня можно закончить, - произносит Анна Аркадьевна, когда я допиваю и осторожно ставлю чашку на стол. Она встает из-за стола, и я вскакиваю следом, согласно кивая. - Я буду ждать тебя через неделю, Кирилл. До встречи.
- До свидания, - тихо произношу я, делаю несколько шагов к двери, кладу ладонь на дверную ручку и все-таки решаюсь: - Спасибо за чай.
Думаю, она поймет, что “спасибо” я говорю не только за чай.
***
Мама ждет меня на лавочке возле подъезда. Не одна. Я прикусываю губу, невольно замедляя шаг и наблюдая, как эмоционально о чем-то рассказывает Антон. Он улыбается маме, и та возвращает улыбку - солнечную и теплую. И мне становится хорошо - горячей волной затапливает грудь и даже краски вокруг делаются ярче. Я фыркаю, устыдившись этих нелепых высокопарных мыслей, но факт остается фактом: я рад видеть Антона, я рад видеть счастливой маму. А еще безумно, до неприличного рад, что, вероятно, ужин мы проведем втроем. Почти как семья, смущенно думаю я.
- Эй, все хорошо? - я испуганно дергаюсь, осознавая, что уже несколько секунд стою невдалеке и пялюсь на Антона, словно на восьмое чудо света. Конечно, он это заметил и теперь пристально смотрит на меня, заинтересованно склонив голову набок. В его глазах пляшут задорные чертенята, как будто он догадывается или вовсе точно знает, что у меня на уме.
- Да-да, все хорошо, - пожимаю я плечами и преувеличенно равнодушно замечаю: - Ты мне домашнее принес?
- Да, и это в том числе, - лукаво улыбается Антон и, не дав мне возможности узнать, что же это он имеет в виду, коварно переводит внимание на маму: - Дарья Степановна, пойдемте? Я же обещал вам с ужином помочь.
- Антоша, это совершенно необязательно, - отмахивается мама, но я-то вижу, что ей приятно внимание. Уж слишком давно никто не помогал ей, слишком долго она тащила на своих хрупких плечах всю тяжесть быта и заботы о больном ребенке. Помнится, когда я был маленьким, она шутливо заявляла, что больше всего мечтает дожить до той поры, когда я начну быть для нее настоящим помощником. От меня этого ей теперь не дождаться. А вот от Антона…
- Ничего страшного! Я люблю готовить, - уверяет он, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Да кто бы сомневался, ей-богу?
- Ох, ладно-ладно, - мама поднимает руки ладонями вперед в знак капитуляции, ласково улыбается нам обоим: - Ну что, мальчики, идемте домой?
“Домой…” Кажется, с момента смерти папы я не чувствовал, что у меня есть дом. С тех пор наша квартира стала убежищем для двух одиночеств, а после и вовсе моим склепом, в котором я медленно угасал. Мне не нравится там: ни запах, ни обстановка, ни атмосфера. Переступив порог, я сразу ощущаю, как в тело проникает могильный холод, как сковывает мои движения затхлый воздух, пропахший болезнью и страхом. Потом, конечно, становится легче, когда апатия овладевает мной в полную силу, лишая любых желаний. Но сегодня все иначе, потому что Антону удается отвлечь меня от тягостных размышлений и, войдя в свою комнату, я с удивлением ловлю себя на мысли, что ведь все не так уж и плохо. Сегодня даже дышится легче, полной грудью.
Мама и Антон все еще разговаривают в прихожей, словно старые закадычные друзья, и я трачу эти несколько минут на то, чтобы просто перевести дух, собрать остатки энергии и не портить никому настроение. Мне хочется, чтобы они оба понимали, как меня радует их общество и то, что они есть в моей жизни. Мама. Антон. Мэри.
- Я помню о тебе. Прости… - тихо шепчу я, присев на краешек кровати и кончиками пальцев погладив прохладный шелк кукольного платья. В последнее время я все реже разговариваю с ней. А раньше, помнится, выговаривал все, что было на душе, часами мог упиваться своим монологом, воображая, что моя Мэри все слышит и понимает. Это она была моим психотерапевтом. Моим другом. Моим творением. И это не изменилось, просто… Просто по какому-то странному капризу судьбы в моей жизни появился еще один человек. И в отличие от Мэри я не мог быть уверен, что Антон будет со мной до конца. Иногда я и вовсе предполагаю, что там, на небесах, кто-то ошибся, и на самом-то деле друг предназначался не мне. Не смертельно больному убогому ничтожеству, - Кириллу Краеву - а кому-то интересному, успешному и перспективному.
Я подавляю тяжелый вздох - к чему гадать, и правда? - и медленно стягиваю колючий свитер, который мама связала мне прошлой зимой. Ненавижу это уродливое неудобное творение, но исправно ношу, чтобы порадовать маму. Наверное, такова моя любовь - есть невкусную еду, принимать горькие лекарства, носить некрасивую одежду, улыбаться потрескавшимися губами и дышать, проживая секунду за секундой, чтобы не оставить ее одинокой. Для кого-то это жалкие пустяки, не достойные мужчины и хорошего сына. Для меня - все, на что я способен.
