- Мам, ну, перестань, - недовольно ворчу я, когда она поправляет воротник моего свитера. Она задумчиво прикусывает губу, и я готов поклясться, что она подумывает не стоит ли мне надеть еще что-то. Зимнюю куртку, к примеру. - Идем? - с надеждой спрашиваю я. Ненавижу сборы.
- Ты не замерзнешь? - бинго! Я гениальная Ванга, не иначе!
- Нет, я не замерзну. Но если хочешь, то я возьму ветровку, - мне хочется топать ногами, словно пятилетнему малышу. Ну, мама, скорее же! Я пока могу идти, а ты все чего-то ждешь, как будто догадываешься, что мне плохо, и я просто лгу тебе. Но как иначе? Разве у меня есть выбор?
- Да, возьми. Пошли, - мама измученно улыбается - бледная, осунувшаяся. Она выглядит значительно старше своих лет, и мне стыдно. Стыдно, что никогда не наступит время, когда я буду заботиться о ней, а не она обо мне.
Дорога занимает у нас час. Можно было, конечно, вызвать такси, но это непозволительная роскошь. Весь семейный бюджет уходит на лекарства и еду, а лишние траты - это дополнительные часы труда для моей матери. Да я и рад, если честно, потому что в машине меня бы вырвало уже через несколько минут, а так я могу хватать влажный воздух широко открытым ртом, и это немножко помогает. Мы молчим: мама думает о чем-то, у меня просто нет ни сил, ни желания говорить. Уже на подходе к кладбищу мы покупаем две красные розы - это тоже традиция. Продавщица в этот раз, кажется, другая - она равнодушно осматривает нас и отсчитывает сдачу. Наверное, она любопытно пытается предположить, кто же у нас умер, но это ее совершенно не трогает. Кому есть дело до чужой беды?
- Красивые, правда? - спрашивает мама, поднося цветы к носу. Я лишь молча киваю и тяжело сглатываю. В ее вопросе мне на какое-то мгновение чудится двойной смысл, словно мама пытается узнать, согласен ли я, чтобы она носила и на мою могилу алые розы. Мне хочется смеяться, потому что, ей-богу, мертвых меньше всего интересует, сколько цветов в букете или какого они цвета. Это важно только для живых.
Кладбище встречает нас той особенной тишиной, которая тисками сжимает виски и горло. У меня мгновенно начинает щипать в глазах, и я часто-часто моргаю, чтобы прогнать слезы. Не хватало еще разреветься сейчас, когда мама то и дело прожигает меня оценивающим взглядом. Она наверняка подозревает, что мне не очень хорошо, и только дай ей повод - она сразу же отправит меня домой. Ей-то что? Она приходит сюда сотни раз за год, у меня же нет такой возможности. В свои семнадцать я имею меньше самостоятельности, чем семилетний ребенок. Иначе я бы приходил часто, в эгоистичном стремлении похоронить всю свою боль в отцовской могиле.
Я отстаю от мамы, когда тропинка сужается, медленно бредя между надгробиями и пиная перед собой пригоршни желтых кленовых листьев. Со всех сторон на меня смотрят люди - они улыбаются, красивые и жизнерадостные на фото. Я мысленно припоминаю свои фотографии в семейном альбоме и цинично усмехаюсь, осознав, что последний мой снимок сделан три года назад. Впрочем, я бы не хотел, чтобы на моем надгробии была фотография. Кому какое, к чертям собачьим, дело, как выглядел когда-то человек? Здесь они все равны - белые кости под черной землей.
Я упрямо смотрю только под ноги и облегченно вздыхаю, когда наконец-то останавливаюсь перед могилой папы. На его надгробии тоже одно из его лучших фото - он счастлив, широко улыбается и наверняка переполнен мечтаниями и жизненными планами еще на десятки лет. И нет на его лице пресловутой тени, какого-то знака злого рока, предсказывающего скорую погибель. Еще за десять секунд до аварии он звонко смеялся и обещал мне, что обязательно придет на мой следующий футбольный матч. Интересно, как лучше умирать: быстро, не успев попрощаться, или же медленно таять, словно свеча, осознавая, что будущего впереди попросту нет? И можно ли вообще применить слово “лучше” относительно смерти? Это больно всегда. Если не для умершего, так для людей, которых он покинул.
Мама кладет цветы, суетливо очищает могилу от опавших листьев просто руками - они скорбно шелестят под ее тонкими пальцами. Ветер же, словно назло, срывает все новые и новые листки с кленов, которые тесно насажены между могил. Алые, оранжевые, багряные и солнечно-желтые - они яркие пятна на черной земле. Мне кажется, что это даже красиво какой-то мрачной, особой красотой, но мама лишь сердито ворчит под нос, встает резко, нервно проводит по надгробию рукавом собственной кофты. Она вся сейчас комок нервов, у нее так горько дрожат губы, и наверняка она ничего не видит сквозь плотную завесу непролитых слез. Она смущается своей слабости, отводит взгляд и говорит - стремительно и путано:
- Ох, это дерево… Нужно бы цветы посадить весной… Фиалки, да? Кирилл… Нет, ну что за ветер… Холодно… Однажды на твой день рождения… Ты был маленький еще, Кирилл…
- Мама! - она как будто не слышит. Я вижу ее профиль - острые скулы, бледные губы и частый-частый взмах рыжеватых ресниц. Она качается на ветру - хрупкая и ломкая, словно невзрачный цветок на обочине дороги. И я задыхаюсь от боли - она растекается по подреберью, будто серная кислота разъедает дыры в моей плоти, оставляя меня оболочкой, наполненной страданием и жгучей жаркой агонией.
- Тогда солнце такое… Яркое, Кирюша… И ты подарил папе…
- Мама, пожалуйста! - я делаю этот единственный шаг, разделяющий нас, сжимаю ее дрожащее тело в объятиях и испуганно прячу лицо у нее на плече. Перестань! Ради Бога, перестань! Ты же мой якорь, мама! Весь фундамент моей изломанной жизни! И если сломаешься ты, то что же будет со мной? Кто будет держать меня каждую минуту и секунду, кто будет сжимать мою руку, когда я задыхаюсь, кто будет давать мне ложные клятвы, когда жизнь будет покидать мое тело? Да, я эгоист. Да, я жалкий слабак. Но не вини меня за это, мама. Побудь сильной для нас двоих еще чуть-чуть, я молю тебя. - Не надо…
- Родной, - она ласково гладит меня по голове, перебирает отросшие пряди смоляных волос, а потом все как-то подбирается, распрямляет плечи, и я, кажется, могу чувствовать, как наливается стойкостью ее хрупкое тело. Облегчение затапливает меня, словно теплая приливная волна, и я наконец-то тоже могу поднять голову и робко улыбнуться. Все вновь вернулось на круги своя - сильная мама и прежний я. - Надень куртку, Кирюша. Холодно.
- Хорошо, - беспрекословно подчиняюсь я, встряхивая ветровку, которую до этого сжимал в руках. - Я… пройдусь немного?
- Да, хорошо, - это тоже традиция. Каждому из нас есть что рассказать папе, но мы предпочитаем делать это наедине. Я бессмысленно хожу по витиеватым тропинкам, изредка останавливаясь возле чьих-то могил. Смотрю несколько мгновений, а потом смущенно отвожу взгляд и спешу отойти подальше. Где-то в глубине сознания я скептически убеждаю себя, что мертвецам абсолютно безразлично, как долго я буду пялиться на их фотографии и всматриваться в даты рождения и смерти, но все же мне совестно. Я бы не хотел, чтобы после моей смерти кто-либо чужой был на моей могиле.
Я возвращаюсь через двадцать минут. Мама лишь молча кивает, вымученно улыбаясь и обходя меня. Она будет ждать у выхода, как это было в прошлые наши визиты.
- Привет, па, - шепотом говорю я. Только в фильмах, наверное, беседы на могилах близких - это драматично и естественно. В реальной жизни это стыдно и нелепо, точно также, как говорить с камнем. Впрочем, я же разговариваю с куклой и даже верю, что в некотором роде она понимает меня. Так почему бы не надеяться, что и папина душа где-то рядом? Не под землей, нет, конечно! Может, где-то за спиной или рядом, стоит бок о бок? - Я еще жив. Мама нормально. Я в этот раз не принес Мэри, в прошлый раз мама так косилась на меня. Она точно думает, что я странный. Но я и правда такой, - смех срывается с губ - сухой, надтреснувший. Где-то в отдалении каркает ворон, и я зябко обхватываю себя за плечи. Сегодня все не так: возможно, мне не стоило приходить. Скоро я буду здесь постоянно - под почвой и покрывалом кленовых листьев. Но я все же глубоко вдыхаю и скороговоркой произношу: - А еще я снова дружу с Антоном Мироновым. Помнишь такого? Ну, не то чтобы дружу, он просто изредка ненадолго заходит. Он знает, что я болен, но все равно приходит. Идиот, да? Весь такой идеальный, помнишь, как я в детстве терпеть его не мог? А сейчас нормальный вроде. Занудный, конечно, но выбирать-то не приходится… - Я долго молчу, рассматривая фото, а потом во мне словно что-то ломается, и я произношу: - Знаешь, я больше не приду. Тебя здесь нет, папа. Ты в памяти людей, которые тебя любят. Не здесь, правда? До встречи.
