- Где твой мобильный, Кирилл? - я вздрагиваю, хотя и ожидал, когда Антон заговорит.

- Разрядился, - мое бормотание совсем неразборчивое, я упорно смотрю в стену. Антон где-то за спиной тяжело вздыхает, я слышу его шаги и напрягаюсь еще сильнее, если это вообще возможно.

- Ты заставил волноваться мать, Кирилл, - я бы, наверное, вздохнул с облегчением, оттого, что он не стал и дальше расспрашивать о телефоне, но эти его интонации - грустные и немного осуждающие - не позволяют мне расслабиться.

- Это наше с ней дело, - я огрызаюсь. Не потому, что меня по-настоящему злит его замечание, а лишь потому, что чувствую себя нашкодившим ребенком, которого мягко и снисходительно отчитывают. Спрашивается, за что? За то, что я заснул? Ах да, я же болен и легко мог умереть во сне! Я же почти забыл о своей беде, как же!

- И я тоже волновался, Кирилл, - я разворачиваюсь так резко, что даже в глазах темнеет. Только спустя несколько томительно-долгих секунд я в состоянии сфокусировать взгляд на Антоне. Он серьезен и смотрит так внимательно-внимательно, улавливая каждый нюанс. Что, Миронов, подхватишь меня, когда я начну падать? Конечно, как же иначе. Он ведь весь такой мальчик-отличник, и поведение у него показательно-идеальное. Хоть прям сейчас причисляй к святым.

- Хватит меня жалеть! Я что, неясно вчера сказал? - я сердито обхожу Антона и тяжело опускаюсь на стул. Надо бы, конечно, еще что-то добавить, что-то такое, что вынудит его уйти - уже точно навсегда! - но я молчу.

- Знаешь, Краев, все-таки кое-что в тебе не изменилось, - Антон тяжело вздыхает - который раз за сегодня? - и, подойдя к столу, медленно садится напротив. Несколько секунд я жду, когда же он договорит, но Антон упорно молчит с преувеличенным интересом рассматривая магнитики на холодильнике. В детстве он вел себя также: вынуждал меня уточнить, поторопить, проявить интерес. Вот и сейчас мне приходится прошипеть сквозь зубы:

- О чем ты?

- О том, что ты считаешь, будто все знаешь лучше остальных. Ты знаешь, что люди чувствуют к тебе. Знаешь мотивы их поступков лучше, чем они сами. Знаешь, какие они по характеру, как живут, о чем мечтают, даже если ты видел их раз в жизни. Ты думаешь, что я жалею тебя? Думаешь, что твое представление обо мне самое верное? - я уже набираю воздуха побольше, хотя не знаю, что именно произнесу, но Антон поднимает руку, останавливая меня. Я мгновенно сдуваюсь, словно воздушный шарик, и даже как-то сжимаюсь на стуле. - Я действительно сожалею. Сожалею о том, что с тобой произошла эта беда. Сожалею, что настолько ошибся и считал, будто твое поведение - это осознанный выбор и осознанная изоляция от коллектива. Кирилл, я смотрел на тебя и думал, что ты, черт возьми, охренеть какой стойкий. Я думал, что нужно иметь какой-то очень крепкий внутренний стержень, чтобы наплевать на мнение людей. И я сожалею, что был настолько слеп и не видел, что тебе не все равно и что это причиняет тебе боль. Я…

- Не нужно, - я знаю, что сейчас расплачусь, если он не замолчит. Расплачусь, как сотни раз плакал в школе - где-нибудь в темных углах или просто уткнувшись лицом в сложенные на парте руки.

- Нельзя отталкивать людей, которые относятся к тебе искренне, Кира, - Антон все-таки вновь начинает говорить, когда я немного успокаиваюсь. - Ты, возможно, никогда не считал меня другом. Мы и правда больше были соперниками, хотя я этого и не хотел. Для меня ты был, - Антон неопределенно взмахивает руками, прикусывает губу и наконец-то договаривает: - не знаю, кем-то особенным. Слишком самодостаточным для ребенка, до нелепости уверенным в себе. Ты раздражал всех вокруг, но каким-то непостижимым образом все-таки привлекал внимание, вызывал к себе интерес и заставлял смотреть на тебя с открытым ртом.

- Какие-то сомнительные комплименты, - недоверчиво ворчу я себе под нос, отводя взгляд. Для меня это все звучит так странно и нереально, но я не вижу причин, по которым Антону захотелось бы врать. Впрочем, таким зазнавшимся засранцем я был давно, болезнь совершенно изменила меня, и я сразу же озвучиваю это: - Это было давно, Миронов. Тогда я старался производить впечатление самого лучшего, талантливого, счастливого и, возможно, у меня неплохо получалось. Но сейчас этого нет, поэтому я не хочу, чтобы ты думал, будто мы можем общаться так же, как прежде. В том смысле, что детство закончилось и вообще…

- Кирилл, я не предлагаю тебе становиться лучшими друзьями. Единственное, что мне хочется, чтобы ты перестал считать, будто я надорвусь или засохну, если иногда зайду к тебе на полчаса. Я никогда не делаю того, что мне неприятно. Поэтому, если ты не против, то я хочу иногда заходить и знать, что ты не набросишься на меня и не начнешь упрекать во всех смертных грехах. Идет? - Антон протягивает руку через стол, и несколько мучительно-долгих мгновений я просто смотрю ему в глаза, пытаясь найти ответы на целый рой вопросов, которые терзают меня сейчас. Но в глубине его глаз только теплые янтарные солнышки и ничего больше. И я верю, что он не врет. Сейчас точно нет. А потом я чувствую, что и рука у него теплая и сильная, и с удивлением перевожу взгляд на наши сплетенные пальцы, не понимая, в какой же именно момент я вложил свою ладонь в его. Но я не жалею. Как все иногда просто - нужно лишь переступить через гордость и услышать другого человека. А еще поверить, потому что вера - единственное, что помогает не сомневаться, не искать недостатки в себе, лукавство в друге и подводные камни в ваших отношениях.

- Ладно, - я смущенно киваю, отнимая руку, - как знаешь.

- Вот и хорошо. Так что с мобильным твоим, Кирилл?

- Я же сказал, что он…

- А если правду сказать?

- Да что же ты пристал, а? - я сердито свожу брови, чувствуя, как краснеют щеки. Вот ведь дает! Не забыл! Я, конечно, не сдамся. Ни за что не скажу просто из вредности! А еще потому, что мне стыдно. Пусть хоть пытает - не скажу!

***

- Я все ему рассказал, Мэри. И про телефон, и про пюре, спущенное в водопровод. Вот как, спрашивается, у него это выходит? - я тяжело вздыхаю, плюхаясь на кровать. Мэри смотрит своими немигающими глазами, и мне не удается сдержать смешок: - Точно, он вот так же меня гипнотизирует, как и ты. Манипуляторы вы все, что с вас взять!

Несколько секунд я молчу, слушая звуки вечернего города. А потом переворачиваюсь на живот, положив подбородок на сложенные руки, и тихо шепчу то ли Мэри, то ли самому себе:

- Нельзя отталкивать тех, кто относится к тебе искренне. Нельзя. И я не буду, знаешь. Больше не хочу. Я буду верить, что ему это не в тягость, потому что не может быть в тягость то, что от души.

========== Часть 11 ==========

Октябрь, 11

Я стою на пороге, покачиваясь с пятки на носок, и рассматриваю свои невзрачные коричневые кроссовки. Мама все еще в своей комнате, дверь открыта, и я слышу, как она что-то говорит мне. Говорит, говорит, говорит, но слова отскакивают, словно ударяясь о невидимую преграду, так и не проникая в мое сознание. Сегодняшний день один из двух в году, когда мы ездим на кладбище вдвоем. Сегодня папе исполнилось бы сорок два. Всего лишь сорок два…

- Кирюша, родной, все нормально? - я резко поднимаю голову, виновато улыбаясь. Я снова не ответил на какой-то или же на много вопросов, и теперь мама считает, что я плохо себя чувствую.

- Да, все хорошо, - я киваю, стараясь выглядеть жизнерадостным. Ох, мама, и зачем ты заставляешь меня лгать?

- Тебе не обязательно ехать, милый. Если тебе плохо или ты просто…

- Нет! - восклицаю я, не дав ей договорить, и только потом спокойнее добавляю: - Я хочу поехать. Ты же знаешь, что хочу.

- Да, знаю. Хорошо, - мама ласково улыбается, гладя меня по щеке. Потом убирает челку, кончиками пальцев касаясь лба. У меня нет температуры, я специально проснулся раньше и принял жаропонижающее, чтобы исключить любой повод оставить меня дома. А еще соврал, что не тошнит и что не кружится голова, лишь бы только мама не волновалась. Раньше я часто ходил на кладбище, всякий раз, как душа выворачивалась наизнанку. Я бежал, не разбирая дороги, до тех пор, пока легкие не начинали адски жечь и падал на колени возле могилы отца. И говорил часами о самом сокровенном, обо всех надеждах и страхах. А потом - уставший и опустошенный - я медленно брел домой, не думая ни о чем, и это было истинным облегчением после разрывающей в клочья боли. Позже я уже не мог себе этого позволить: чем больше прогрессировала болезнь, тем сложнее мне было преодолевать этот получасовой путь, тем сильнее моральные потрясения влияли на мое состояние. Теперь же у меня оставались лишь два дня в году, когда я навещал папу - день его смерти и день рождения. Возможно, сегодня я пойду на кладбище в последний раз. Хотя нет, последний раз меня отвезут туда в гробу. Скоро.