Впрочем, я чудесно знаю, что смерть не такая. Этот белоснежный мир мне хорошо знаком, совсем скоро весь этот белый туман рассыплется в рваные клочья, пропуская сюда звуки и яркий свет. Тогда вернется боль, и я вновь ухвачусь за нее, как за тонкую нить, связывающую меня с реальностью. Я снова буду усиливать свои страдания, отсчитывать каждый удар сердца, только чтобы окончательно прогнать морок. Спрашивается, что заставляет меня делать такой выбор? Почему бы не остаться в этом блаженном океане спокойствия? Дело даже не в маме, нет. Люди, какие бы они ни были родные, - не тот стимул, который заставляет терпеть муки. Каждый человек - эгоист. А я, в конце концов, не библейский великомученик, чтобы страдать ради кого-то. Назад, к жизни, меня всегда подгоняет страх. Он заставляет вгрызаться в собственное жалкое существование, бороться из последних сил.

Помнится, однажды, несколько лет назад, я почти сдался. Закрыл глаза, позволил белоснежному туману убаюкать, унести далеко-далеко. Сначала мне и правда было хорошо, словно после долгой дороги я наконец-то смог отдохнуть, избавиться от боли в утомленном болезнью теле. А потом стало холодно, все мышцы сковывало и, казалось, кости выкручивало под какими-то немыслимыми углами. И белый туман сменился черной пропастью, в которой я то ли летал, то ли падал куда-то вниз. Вот такой была смерть - ледяной и угольно-черной. Страшной. И тогда, и много раз после именно воспоминания о том ощущении безысходного ужаса помогали мне возвращаться к жизни вновь и вновь.

Так и сейчас, я различаю какой-то звук - совсем тихий, но и этого достаточно, чтобы ухватиться за него, направить на восприятие все свои ощущения.

- Кирюша, - удается различить мамин голос. Он дрожит непролитыми слезами, и этого достаточно, чтобы вспороть мой иллюзорный мир. Возвращается боль, я несколько раз кашляю, и только потом медленно открываю глаза. Взгляд сложно сфокусировать, приходится напрячься, чтобы различить побледневшее лицо мамы и белый потолок вверху. Она что-то говорит, но мне пока сложно уследить за этим потоком слов, поэтому я лишь легонько сжимаю ее ладонь. Даю понять, что не умру. Сегодня не умру.

- Это всего лишь давление, вам не стоит так волноваться, Дарья Степановна! - разносится чей-то мелодичный и, я бы даже сказал, веселый голос. Он хорошо мне знаком - это школьная медсестра. Значит, я не в больнице. Сразу затапливает облегчение, возможно, мне удастся уговорить маму не везти меня туда. По сути, ничего страшного не произошло. Перенервничал, потерял сознание, но это ведь не повод вновь госпитализировать меня. Я только что из больницы, у меня нет никаких моральных сил вернуться туда так скоро.

- Просто давление? Да? - мама повышает голос. Плохой знак. - Почему он вообще оказался возле доски?

- Мама, - я пытаюсь привлечь ее внимание, но она лишь сильно сжимает мне руку, не замечая, что причиняет боль. Мне стыдно, всякий раз, когда она устраивает скандал в школе. Не понимает, что потом меня считают маменькиным сынком. - Все нормально.

- Дарья Степановна, ваш сын учится в общеобразовательной школе, его нагрузки и так минимальны. Но полностью оградить его от вопросов учителей нет никакой возможности, - спокойно поясняет медсестра. Всегда уважал ее за просто-таки ангельское терпение.

- Значит, школу он бросит. Перейдем на домашнее обучение, - категорично заявляет мама. Она поджимает губы и полностью игнорирует мой умоляющий взгляд. Разве можно, мама, решать за меня? Это ведь моя жизнь. Да, сломанная и исковерканная, но ведь другой у меня не будет.

***

- Алло, - как можно спокойнее произношу я. Не хочется, чтобы Антон знал, что я полдня проплакал в подушку. Увы, мама непреклонна. Она и правда хочет, чтобы я постоянно был дома. Не жил - существовал.

- Как ты, Кира?

- Ничего, - ворчу я. Мэри лежит на соседней подушке и смотрит осуждающе. А в чем, спрашивается, я виноват? Я еле нахожу силы не шмыгать носом, не могу еще и огромные монологи произносить сейчас.

- Ничего, хорошо или ничего, плохо? - Антон настойчив. Как всегда.

- Ничего, нормально, - откуда у меня берутся силы на убогий сарказм? Хотя, наверное, то, что я дома, а не в больнице и правда подходит под критерий “нормально”.

- Хорошо. Я завтра зайду перед шко…

- Не нужно, - перебиваю я. На глаза снова наворачиваются слезы. Самое нелепое, что я не понимаю, почему это приносит мне такие страдания. Мне ведь плохо там. Но и бросить школу - катастрофа. Я, наверное, просто марионетка, которой обрезали еще одну ниточку. Я изломался еще сильнее, потерял очередную возможность связи с реальностью.

- Я все же зайду, Краев, - спокойно разносится с другого конца провода, а мне хочется смеяться. Хохотать, словно безумному. Со всем справишься, Антон, да? А смерть победить сможешь?

- Нет. Я перехожу на домашнее обучение. Так решила мама, - голос перехватывает, я сжимаю себя за горло. Так и хочется вдавить пальцы в кожу, погрузить их в мягкую плоть и вытащить-таки наружу что-то твердое и уверенное, а не жалкие хрипы потерянного ребенка. Антон довольно долго молчит, я даже отнимаю мобильный от уха, проверяю, на связи ли он еще.

- Ну и правильно, - в конце концов произносит он. Я часто моргаю несколько раз, чувствую, как по щеке все же течет холодная капля.

- Что, прости?

- Я думаю, что это правильное решение, Кирилл, - как будто маленькому поясняет мне Антон. В этот момент понимаю, что слова и правда причиняют самую острую боль. Неужели он рад, что избавился от меня? Я действительно был такой обузой? Я ведь не хотел. Господь видит, не хотел!

- Ты ничего не понимаешь, - чувствую, что губы дрожат. Молодец, Кирилл, опозорься еще больше! - Вы все не понимаете… - последние слова уже шепотом. А потом я просто поддаюсь импульсу, какому-то детскому порыву выплеснуть из себя боль, и швыряю телефон в противоположную стену. Он падает на пол уже по частям, гулко стучит об паркет. Я стискиваю зубы, ожидая, что сейчас прибежит мама. Предложит мне успокоительное или позвонить Анне Аркадьевне. Но, благо, она не услышала.

Снова утыкаюсь носом в подушку, снова плачу, снова смотрю на Мэри. Даже она не понимает. Не осознает. Ничего не чувствует. Еще мгновение - и я скидываю ее на пол. Такое чувство, что я часть собственной души отшвыриваю. Больно, стыдно, но какой же это замечательный повод оправдать слезы…

========== Часть 9 ==========

Октябрь, 01

Капли размеренно стучат по оконному стеклу. Одна. Вторая. Третья… Часы медленно тикают, отсчитывая секунды. Одна. Вторая. Третья… Сердце лениво бьется в груди под моей ладонью. Раз. Второй. Третий… На улице серый полдень, пятый час я смотрю в потолок и слушаю. Дождь, часы, сердце. Дождь. Часы. Сердце. Интересно, какой звук прервется первым? Искренне надеюсь, что это будет мое несчастное сердце - остановится, отдохнет наконец-то от неблагодарной работы разносить по артериям отравленную кровь. Я слишком устал.

- Кирюша, - в голосе мамы слышатся рыдания. Наверное, у нее дрожат губы, но убеждаться я не буду. Я смотрю в потолок и считаю. Три капли. Три секунды. Три удара. - Сынок, посмотри на меня, пожалуйста, - мольба в голосе такая отчетливая, что у меня сводит скулы. Я ведь тоже вчера умолял тебя, мама! А ты осталась глуха… Теперь я тоже буду жестоким. Мне можно. Я умираю.

Размеренность звуков уничтожает раскат грома. Он настолько оглушительный, что вибрируют стекла, и я не в силах уловить перестук капель. Стискиваю зубы от отчаянья и злости. В этот раз не хочется начинать счет заново, потому что я физически ощущаю на себе взгляд. Мне неприятно. Я хочу остаться один. Меня ведь для этого забрали из школы - лежать в своей кровати в безопасности. Умереть здесь. Так почему бы всем не свалить из моей комнаты и жизни и не дать мне спокойно сдохнуть? Тебе, мама, в первую очередь.

- Уйди, - озвучиваю свое желание. Мама всхлипывает, но мне не жаль. Да, я жестокий ублюдок и гореть мне в аду. Я все это знаю. Мне плевать. Разве можно бояться преисподней, когда ты и так в ней существуешь?