- Что делать, Мэри? - Я поворачиваю голову и поглаживаю черное платье. От Мэри все еще пахнет этой тошнотворной “больничной” смесью запахов - хлоркой, спиртом и смертью. - Я ведь привык к нему. Как к тебе и маме. Но он ведь не моя семья, понимаешь? Он не может любить меня, потому что у нас одна кровь. А про дружескую любовь я ничего не знаю, Мэри. У меня ведь никогда не было друзей. До сих пор не было. - Глаза-пуговки моей Мэри смотрят равнодушно, но у меня все равно такое ощущение, будто она нашептывает мне ответы, дает подсказки. Конечно, это самовнушение, но я согласно киваю, как будто она действительно ответила: - Да, думаю, стоит поговорить с ним как-нибудь. Спасибо, Мэри.
Вновь перевожу взгляд на потолок. Да уж, Анна Аркадьевна уложила бы меня в психушку, узнай о том, с помощью чьих советов я принимаю решения. Но она не узнает. Иначе посчитает, что Мэри приносит мне вред, а я не позволю, чтобы ее отняли. Моя душа жива пока есть мама, Мэри и… Антон? Не знаю. Рано об этом судить.
От размышлений меня отрывает звонок в дверь. А потом, как и в прошлый раз, я слышу, как быстро мама преодолевает коридор, как щелкает замок и скрипит дверь.
- Здравствуйте, Дарья Степановна, - я облегченно прикрываю глаза. У Антона даже голос теплый, мне кажется, что ледяная кровь в моих венах наконец-то хотя бы немного согревается.
- Антоша, проходи! Я так рада тебя видеть! Загорел-то как! Что это у вас в этот раз сборы осенью? Как вообще все прошло? - мама скучает по обычным разговорам о “нормальной” жизни. Я-то не способен рассказать ей что-либо, кроме своих проблем со здоровьем и историй о скучных школьных буднях. Они еще говорят несколько минут, а потом Антон задает вопрос:
- Как Кирилл? - маме я сказал, что сам решил сообщить Антону о болезни. Теперь им обоим легче, можно обсуждать меня.
- Ох, Антоша… - я слышу, как мама всхлипывает. Чувствую, как глаза начинает щипать, из-под закрытых век текут слезы, и я, как маленький, зло стираю их кулаками. Мне жаль… Мне так жаль, что я заставляю страдать самых близких своих людей.
Не знаю, сколько проходит времени, но потом дверь в мою комнату тихо приоткрывается. Я продолжаю лежать с закрытыми глазами, не хочется, чтобы Антон понял, что я плакал. Лучше буду трусом и прикинусь, что сплю. Обострившийся слух позволяет различить звук шагов, а потом кровать немного прогибается, позволяя понять, что Антон сел рядом.
- Кира, у тебя дрожат ресницы. Хватит притворяться, - я подавляю тяжелый вздох и открываю глаза, стараясь не встречаться взглядом с Антоном. Почему-то жутко неловко.
- Привет. Как дела? Как сборы? - стараюсь, чтобы голос звучал весело и бодро, но на деле получается какой-то комариный писк.
- Все хорошо, - Антон обхватывает меня пальцами за подбородок, не позволяя вертеться. Приходиться поднять на него взгляд. Он и правда загорел, кожа бронзовой стала. Теперь он кажется сплошным источником света и тепла - солнечный такой. - Ты как?
- Нормально, - чувствую себя кроликом перед удавом. Понимаю, что Антон удерживает меня совсем легко и можно спокойно вырваться, но я даже не пытаюсь. Продолжаю пялиться на него, хотя и понимаю, что он может неправильно воспринять. А как это стоит воспринимать? Честно говоря, я и сам не знаю.
- Мальчики! - мама разрывает это наваждение, входя в комнату без стука. Я резко дергаюсь назад и больно бьюсь затылком об изголовье кровати. - Кирюша, что же ты? - мама испуганно восклицает, Антон же лишь укоризненно качает головой и закатывает глаза. Чувствую, как щеки покрываются румянцем, и неразборчиво ворчу под нос:
- Все хорошо, ма. Ты что-то хотела?
- Аккуратнее будь, Кирилл! Да, меня на работу вызвали. Придется ехать.
До смерти папы мама занималась домом и мной. Денег вполне хватало, отец был успешным адвокатом. Но после аварии маме пришлось искать работу. Образования у нее не было, в итоге она устроилась домработницей в какую-то обеспеченную семью. Кроме того, часто подрабатывала няней, оставаясь с двумя детьми хозяев. Я никогда не стремился расспрашивать ее о работе, потому что знал, что ничего хорошего не услышу. Я догадываюсь, что к ней относятся, как к человеку второго сорта, но еще понимаю, что мама согласится терпеть какие угодно условия, ведь платят ей хорошо, раз хватает и на лекарства и - более-менее - на бытовые расходы.
- Хорошо, иди, если нужно, - сглотнув образовавшийся в горле комок, произношу я. Вымученно улыбаюсь и получаю такую же улыбку в ответ.
- Я не хотела бы оставлять тебя сегодня, Кирюша. Только выписались, мало ли что…
- Ма, все нормально, пра…
- Дарья Степановна, - Антон перебивает меня, - идите, я побуду с Кириллом.
- Не надо, я мо… - я возмущенно хмурюсь, пытаясь испепелить этого наглого павлина взглядом. Тоже мне нянька! Пять минут назад пришел, и я уже снова словно на батуте: скачу из одной эмоции в другую так, что только шум в ушах слышно.
- Антоша, спасибо тебе, мальчик! - мама радостно улыбается. Чувствую себя младенцем, мнение которого не в счет. - Все, я убежала. Постараюсь не задерживаться. Кирилл, таблетки не забудь.
- Я прослежу, Дарья Степановна. Все будет хорошо, - Антон выходит с мамой из комнаты, и я слышу, как она дает ему последние инструкции. Утыкаюсь носом в подушку и ладонями закрываю уши. Не хочу ничего знать. Мама-мама, что же ты заставляешь и Антона меня жалеть? Я же не переживу этого, просто с ума сойду. Как же ты не понимаешь?
***
Несколько следующих часов я веду себя как последний идиот. Сначала лежу, прикидываясь спящим. Потом бездумно щелкаю каналы, смотрю какое-то тупое кино. Пытаюсь читать учебник по истории и вновь смотрю телевизор. Антон все это время сидит в кресле, на коленях у него лежит толстущая книга Толстого. Честно говоря, не знаю, “Анна Каренина” это или “Война и мир”. Сколько себя помню, эта книжка находилась в книжном шкафу и ни разу оттуда не извлекалась. Я бросаю на Антона короткий взгляд всякий раз, как слышу тихое шелестение переворачиваемых страниц. Он сосредоточен и полностью поглощен чтением. Умник чертов! Спросил бы меня кто-то, что меня так раздражает, я и не знал бы, как ответить. Просто, наверное, я слишком отвык от общения, я элементарно не знаю, каким образом начать беседу. Молчание все сильнее давит на меня, но, слава Господу, Антон сам начинает говорить:
- Ну что, Кира, ты уже вытащил шило из своей задницы? - он усмехается, я же только поджимаю губы. Все-то он замечает! - Идем, ужинать будем.
И он действительно идет на кухню, где по-хозяйски стучит тарелками. Я тяжело вздыхаю и направляюсь следом. Нужно взять себя в руки, в конце концов, мне уже не одиннадцать лет. Просто я, наверное, так и не повзрослел, зациклившись лишь на болезни, вот и веду себя, как капризное дитя. За столом я внимательно наблюдаю за Антоном. В прошлый раз, когда мы пили чай, я как-то не подумал об этом, а вот сейчас мысль навязчиво ворочается в голове: не страшно ли ему есть с тех же тарелок, из которых наверняка ел я? Да-да, конечно, он не может так заразиться, но я-то чудесно знаю, насколько иррационален страх людей перед СПИДом. Что бы ни говорили медики, большинство не решилось бы даже дышать со мной одним воздухом, не то что прикасаться ко мне или есть из одной посуды. Но Антон абсолютно хладнокровен, он чинно сидит за столом и тщательно пережевывает и так разваренное рагу. Я смотрю на него со смесью шока и какого-то благоговейного ужаса: в еде нет ни соли, ни других специй, а если говорить совсем откровенно, то сегодняшнее блюдо напоминает буро-зеленые сопли. Это, конечно, полезно и все такое, но внешний вид еды вызывает тошноту, и я искренне не понимаю, как можно есть это с таким спокойным выражением лица.
- Кира, тебя покормить?
- Что? - только сейчас я понимаю, что уставился Антону просто в рот. Очень вежливо, ничего не скажешь! Я просто несчастный олух. Отвожу взгляд и снова краснею. - Нет, спасибо.
- Тогда ешь, - я обреченно подношу вилку ко рту. Можно, конечно, заупрямиться, но если мама узнает, то вновь расстроится. Последние две недели и так были очень тяжелыми для нас.
