Кто же из нас придумал то название, и кто вообще подал идею именоваться обществом, да еще и выпускать подпольный журнал? Теперь не вспомнишь. Мы и так, без всякого общества, уже дружили втроем: Витька Савич, Костя Завьялов и я. И общий интерес был вполне определенным – мы считались одной из лучших “футбольных” команд. Играли, правда, на переменках на узенькой площадке между учительским столом и классной доской “мячом”, скрученным из тряпки, которой стирали с той самой доски. Но, зато как играли!

А “литератор” у нас был один – Костя. Мы с Витькой к литературе относились с прохладцей, как к досадной, но неизбежной школьной повинности. Все эти образы Печориных, Онегиных, Наташ Ростовых и Андреев Болконских, – нас не вдохновляли. И кто только придумал перечислять на отметку характерные черты сомнительных героев. Ну, какие из Наташи Ростовой и даже из Онегина герои? А та же Коробочка, “луч света в темном царстве”, или лодырь Обломов, валяющийся на диване? Андрей Болконский с Печориным хоть воевали.

– По-вашему, выходит, и Красная Шапочка герой? – спросил как-то у Ольги Дмитриевны, нашей учительницы младших классов, – Волка от бабушки не отличила. Он и съел ее за это. Вот охотники, я понимаю, герои – рискуя жизнью, обезвредили людоеда.

– Красная Шапочка и даже волк это литературные герои, – пояснила тогда учительница, – А герои могут быть разными: плохими, хорошими и даже никакими. Мы должны их изучать и взрослеть на примерах добра и зла.

Я рассмеялся:

– На чьих примерах? Красной Шапочки и говорящего волка?

Ольгу Дмитриевну спас звонок. Она обещала ответить на следующем уроке литературы и забыла, но именно с четвертого класса литературу я откровенно невзлюбил.

Неужели Пушкин и Лермонтов, сочиняя свои книжки, сидели и считали, сколько в их героях положительных черт, а сколько отрицательных, и каких больше? Да они не сочинили ничего, если бы занимались этой чепухой. А другие писатели?

Нет. Литература меня не увлекала. Вот читать я обожал. Читал запоем с дошкольного возраста. Пушкинскую “Капитанскую дочку” прочел еще на каникулах после второго класса. Просто другой книжки в деревне под руками не оказалось. Так понравилась мне та повесть, раза три прочел. А стали изучать в школе, тоска зеленая.

Вот математика это наука. Все надо доказать. Дважды два четыре? Все знают, а вот докажи, что это так, а не иначе. А физика. Вроде бы все ясно. Ан нет – поставь опыт и докажи.

А что доказывать в литературе. Герой храбрый – приведи цитату из произведения, герой трус – другую цитату. Бред какой-то, а не доказательства. А может, он делает одно, а думает другое. И что ты докажешь этими цитатами?

А вот Костя литературу любил. Цитатами сыпал, как из рога изобилия. Я тоже на память не жаловался, но рассказать, как Костя, не умел. Он рассказывал все это с азартом, словно о нашем любимом футболе. Конечно, и за мои ответы ставили пятерки. Попробовали бы не ставить, ведь все отвечал как надо, а не так, как иногда подмывало.

Так уже однажды ответил, когда честно сказал, что не люблю стихи Маяковского, и даже доказательно объяснил, почему не люблю. С цитатами и с подробнейшим разбором. Тогда заработал дружный смех товарищей и два балла от Сары Михайловны, нашей “литераторши”. Через день плюнул, ответил, как требовалось, и получил свою пятерку, которая вовсе не обрадовала.

А вот Костю Сара Михайловна любила:

– Ваш сын типичный гуманитарий, – часто говорила она Костиной маме, – Ему бы в университет на филологический, – вздыхала она.

– Пусть хоть школу кончит, – вздыхала в ответ мама, – Он у меня один. Больше надеяться не на кого. Пойдет на завод работать, нам с дедом и бабкой хоть легче станет.

А сам Костя на завод совсем не рвался:

– Я человек вольный, потомственный казак. Мой прадед был сотником, – неоднократно веселил он нас с Витькой, – Мне бы коня погорячей, пистоль за пазуху да шашку в руку и айда в степь. А к вечеру – кварта горилки с перцем и хорошая компания, – излагал свой идеал жизнеустройства казакующий восьмиклассник с филологическим уклоном.

– Опоздал ты, Костя. Шашками только в начале века воевали, да и пистолем много не навоюешь. В разбойники собрался? – как-то в шутку спросил его.

– Почему в разбойники? – обиделся Костя и принялся морочить голову байками о пользе рубки лозы и о том, что, освоив это упражнение, матерый казак на полном скаку так срубит шашкой зажженную свечу, что обе половинки останутся на месте, а свеча даже не погаснет.

– Так ты, Костя, что, в цирк собрался? – вызвал я очередной взрыв возмущения потомственного казака, – Да и фамилия у тебя не казацкая. То ли дело Дрищенко или, на худой конец, Череззаборногузадерищенко. Ты бы хоть псевдоним взял. “Сотник”, например, – пошутил над святыми чувствами сомнительного казака Завьялова.

Своего отца и его родственников Костя, похоже, не знал. Да и фамилия у него была от матери. Дед Кости по материнской линии работал скромным мастером-альфрейщиком – раскрашивал потолки и стены харьковских квартир. На казака был похож лишь отношением к выпивке – после каждого успешно сданного объекта уходил в длительные запои. Ну, а бабушка и вовсе ничем не напоминала казачку. Бабушка, как бабушка.

Скорее всего, Костино казачество было книжным. К лошадям и верховой езде его не тянуло, как, скажем, моего брата, который все свободное время пропадал на ипподроме. Шашку Костя, как и все мы, видел лишь в музее. Да и стрелял в школьном тире хреново, даже из мелкашки лежа. Где уж тут пистолет. Ну, да ладно, хочется ему быть казаком, пусть будет. И на одном из уроков сочинил стишок – мой первый и единственный на украинском языке:

Як у Харкови, у шиночку

Та й пье Сотник горилочку.

Пье, нычим нэ закусае,

До пляшечки прымовляе:

“Гэй, чекушечко, мий друг,

Подывысь но, ты, вокруг.

Стогнэ нэнька Украйина,

Бо нэ бачить свого сына

На кони, у Дыким Поли,

Дэ козак шукае волю.

Гостра сабля, швыдка куля –

Гарна зброя на куркуля.

Та й цього в мэнэ нэма.

А на двори вже зыма,

И тэ сино для коняги

Нэ знайты в унивэрмаге.

Та й коняги тэж нэма.

Е горилка? Вже нэма”.

Класс, целый день знакомившийся с произведением, периодически сотрясали взрывы смеха, а Костя, едва прочел, обиделся.

– Костя, где ты там себя разглядел? – спросил расстроенного друга, – Там же про какого-то Сотника, – попробовал сбить с толку нашего литературного казака.

– Что я не понимаю, Толик? Сотник это я и есть, – попался в ловушку Костя.

– Ты Сотник? – с деланным удивлением спросил его, – А что. Действительно. Очень даже похож.

– Похож-похож, – посмеиваясь, подтвердил Витька.

С тех пор Костя стал у нас в классе Сотником. Прозвище ему понравилось. И еще, что Сотник пьет, не закусывая:

– Какой казак после чекушки закусывает! – тут же подтвердил он достоверность литературного образа.

Уже через полгода мало кто звал Костю по имени. Только по стихотворному прозвищу Сотник. А наши футбольные соперники зачастую были уверены, что это и есть его настоящая фамилия.

С того шуточного стихотворения меня вдруг, как и Костю, зачислили в литераторы. А похождения харьковского казака Сотника неожиданно получили продолжение в виде карикатур и дружеских шаржей. Кто из ребят сделал первые наброски из казачьей жизни моего героя, трудно сказать. Скорее всего, сам Костя, хотя он в том так и не признался.

Но та школьная тетрадка с моим стихотворением и первыми иллюстрациями стала быстро заполняться все новыми и новыми карандашными набросками. На ее страничках самовыражались все, кому не лень. И я тоже дополнил ее картинками славных “подвигов” казака Сотника: то он у меня мчался в атаку с саблей в руке, верхом на маленьком танке, то таким же макаром на торпедном катере. И, наконец, Сотник летел в бой все в том же седле, закрепленном прямо на фюзеляже современного истребителя, пришпоривая самолет так, что искры сыпались.