– С вещами? – спросил ее, вызвав смех ничего не подозревавшего класса.

– Пока без. Только с головами, которых у вас, похоже, нет, – ответила она.

В кабинете директора нас ждала “тройка”: директор, завуч и физик.

– Засранцы! – без предисловий начал всегда выдержанный директор Трусевич, – Кто вам дал право писать эту галиматью от имени высших партийных органов? Что за подпольный журнал в советской школе? Вы комсомольцы, или враги советской власти? – метал громы и молнии директор. Мы стояли молча, пережидая грозу.

– Кто такой Сотник? – задал, наконец, директор конкретный вопрос.

– Начальник казачьей сотни, – ответил ему, поскольку ребята стояли молча.

– Я не спрашиваю, кто он. Меня интересует фамилия мерзавца.

– У этих мерзавцев много фамилий. Сотников в казачьем войске тысячи, – пошутил я.

– Вон отсюда! – взревел директор, бросив на меня уничтожающий взгляд, – Шутить вздумал. Всех из школы вон! Из комсомола вон! С “волчьими билетами” у меня вылетите! – орал директор, но я уже оказался за дверью и не слышал продолжения.

Минут через пять вышли Витька с Лешкой:

– Пришлось Костю выдать, – мрачно заявил Витька, – Нас отстранили от уроков. Завтра к двум часам с родителями на педсовет, – сообщил он решение директора.

Мы пошли в класс, взяли портфели и уже уходили, когда завуч пришла за Костей:

– Сотник Завьялов, к директору, – с иезуитской улыбочкой объявила она, – А вы трое, вон из школы! – крикнула она вслед.

Слушать ее не стали и устроились в вестибюле ждать Сотника.

Костя вышел от директора аж через полчаса:

– Все. Отучились. Ну, Витька, спасибо тебе, – мрачно поблагодарил он, – Пойду к матери на завод. Туда и с “волчьим билетом” возьмут.

Дома меня, как ни странно, ругать не стали. Отец лишь с сожалением махнул рукой:

– Напрасно мы только с тобой два года промучились, сынок. Аттестат зрелости у меня теперь есть, а вот капитана не видать, как своих ушей. Да еще выговор по партийной линии вкатят. Тебя бы вот только не упекли в колонию. А ведь могут, – нарисовал он мрачную перспективу расплаты за наши литературные забавы.

– Будет тебе, – не согласилась мама, – Сейчас вон каких преступников на поруки берут, а тут дети.

– Дети, – хмыкнул отец, – Их преступление почище, чем кошелек вытащить. Они против советской власти пошли.

– Что ты выдумываешь, отец, – заплакала мама.

С утра не знал, чем заняться и слонялся из угла в угол, коротая часы до педсовета. Наконец, настало время идти в школу.

– Иди вперед, я догоню, – сказала чем-то занятая мама.

Я не спеша шел привычной дорогой, вспоминая, с какой радостью летел по этой улице первый раз в первый класс. Неужели нас сегодня выгонят из школы, так и не дав доучиться?

Впрочем, будь что будет, решил я. Даже колония не пугала. Мне и так было плохо, оттого что рухнула надежда на счастье быть рядом с любимой, и так и осталась неосуществленной мечта о небе. А потому пусть будет еще хуже.

Похоже, на педсовет пришел первым. Войдя в пустой вестибюль, вдруг услышал голоса директора и завуча, которые раздавались откуда-то сверху, постепенно удаляясь.

Повинуясь интуиции, мгновенно влетел в кабинет директора. Он был пуст. А на директорском столе вдруг увидел какие-то листочки, заполненные бисерным директорским почерком, а рядом стопку наших “журналов”. Не раздумывая, сгреб все со стола, сунул за ремень под пиджак и осторожно вышел из кабинета. Теперь как можно быстрее из школы!

Стараясь не попасть в поле зрения дежурных, выскользнул на улицу и бегом бросился через дорогу на кладбище. Я летел, как на крыльях – нет больше никаких улик. Ничего с нами не сделают. Слова к делу не пришьешь. Добежал до склепа, где у нас с ребятами нашего двора был тайник, положил туда бумаги и помчался домой. Попал вовремя – мама уже спускалась с лестницы:

– А ты, почему не в школе? – удивилась она.

– Решил тебя подождать.

– А что такой мокрый?

– Да мячик с ребятами погонял.

– Его из школы выгоняют, а он мячик погонял. Сколько тебе лет, сынок? Зайди хоть в туалет, умойся, – сказала она.

Зашел в наш дворовый туалет, разогнал палкой крыс, умылся и насухо вытерся носовым платком. На душе впервые за целый месяц стало легче.

А вестибюль уже был полон. Стояли Костя с мамой и бабушкой, Витька с отцом и матерью. Отдельно от всех стояли Лешка с отцом-полковником. У Лешки под глазом синел огромный фингал. Отдельной кучкой стояли учителя старших классов.

Решил ничего не рассказывать ребятам. После того, как они сдали Костю, веры им не было. Да и на Костю все еще был обижен за стихи. Он сам подошел:

– Видел у Лешки фингал?

– Кто это его?

– Папаша выписал. Это, говорит, тебе за мое генеральское звание.

– Хватит с него и полковника, – рассмеялся я.

– Они еще смеются, – раздался откуда-то голос завуча, – Ну-ка все четверо в кабинет директора, – пригласила она.

– Кто из вас заходил в кабинет? – спросил директор.

– Когда? – резонно спросил Костя.

– Минут пятнадцать назад, – уточнил директор.

– Мы только что подошли с родителями, – удивленно ответил Костя.

– Точно?

– Спросите у родителей.

– Хорошо. Пригласите родителей, – попросил директор.

Родители вышли от директора минут через десять. Мне показалось, они радостно возбуждены.

– Вам повезло. Педсовет перенесли, – обрадовал полковник, и они с Лешкой тут же ушли.

Всей толпой вышли из школы и лишь на улице узнали, что накануне педсовета исчез доклад директора и все наши журналы. Подозревали кого-то из нас. Но, опросив родителей, пришли к выводу, что это сделал кто-то из сочувствующих учителей.

Мы не ходили в школу еще с неделю, после чего нас вызвали к директору, еще раз отругали и разрешили посещать занятия.

На ближайшем комсомольском собрании Костю освободили от должности секретаря комсомольской организации, а нам троим объявили по строгому выговору “за подпольную деятельность”.

– Ну, Костя, легче всех отделался. Освободился от нагрузки и стал рядовым комсомольцем. А нам еще строгачи искупать кровью, – пошутил я.

На следующий день Костя объявил о самороспуске общества вольных литераторов. Все журналы, которые Витька собрал по всей школе, торжественно сожгли во дворе школы – то было требование директора, как сказал Сотник.

Доклад директора по нашему вопросу и восемнадцать журналов, изъятых физиком, долгое время были у меня. Через пять лет, я отдал их Людочке. Она прочла все с большим интересом, как и мою “Программу КПСС”. В период обострения болезни она читала наш бред целыми днями и смеялась от души. Ей становилось легче.

После смерти любимой все наши труды попали в мою тумбочку в казарме, где были случайно обнаружены и переданы в особый отдел училища. Мое "дело" замял начальник курса, но бумаги так и не вернули. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.

Уже вечером из Новой Краснянки приехала двоюродная сестра Алла с мужем. Мама опасалась напрасно – бабушка была нетранспортабельной. Сестру я не видел, можно сказать, полжизни – с тех самых пор, как мы внезапно уехали из деревни после разрыва матери с бабушкой. А потому весь вечер прошел в воспоминаниях о времени, когда все еще были молодыми, а некоторые даже маленькими. Вспоминали родственников, соседей и просто тех, кого знала вся деревня:

– Как там наш батюшка?

– Служит. Постарел, а все такой же неунывающий.

– А наша церковь? Переделали?

– Что ты! Кому она нужна? У старушек уже ноги не ходят, старичков давно нет, а бывшие комсомольцы и тогда не ходили. Даже ребятишек отвадили.

– А как Сашко поживает? – напомнил ей о нашем деревенском сумасшедшем.