Вооружившись ручкой, он резко зубами сдернул с нее колпачок и вывел крупно: «Я люблю так преданно, что предупреждаю тебя: все сословия, от низших до высших, и даже те, кто сейчас на войне, дошли до последней черты… Какие еще трагедии могут произойти, какие страдания нас ждут?»⁸ Лузов грустно вздохнул и всунул испорченный бюллетень в урну.

– Ну, кто будет делать ставки? – насмешливо спросила Мари, когда все вышли с избирательного участка.

– Я только что понял: ведь мы не знали никого другого за всю свою сознательную жизнь. Даже начинает казаться, будто он мой отец, – усмехнулся Рома. Надя уставилась в пол и молчала.

Расходились молчаливо. Дягилев попрощался с Верой у метро и ушел в другую сторону. Мари, чмокнув Надю, заговорила с кем-то по телефону и с мрачным видом скрылась в толпе. И только Лузов загадочно улыбался. У него все еще была вера.

«Хочу, чтоб не поверили,

узнав, друзья мои.

Хочу, чтоб на мгновение

охрипли

соловьи!

Чтобы впадая в ярость,

весна по свету шла.

Хочу, чтоб ты смеялась!

И счастлива была»⁹

Примерно к середине июля Москва готовилась принять в свои объятья тысячи молодых людей и девушек: стартовал трехдневный фестиваль. По опыту можно было сказать, что в центр съедется весь город и даже область – событие и правда масштабное. Всегда такая неприветливая, высокомерная Москва – и принимает с радостью всех желающих! Редкость. Лузов знал о надвигающемся событии и очень хотел всеми силами вытащить Мари из дома. Пускай это не свидание, но хотя бы возможность лишний раз увидеть ее, смотреть на нее, говорить с ней. Сам он был очень нелюдим еще с детства. Можно вообразить, на какие жертвы он шел, только бы оказаться с ней рядом! Прошлогодний фестиваль прошел как-то мимо них, ни один знакомый Ромы или Маши на нем не был, а потому никому и не запомнился. Но в этот раз, кажется, едут все. Сейчас лучшее время: жара ближе к вечеру уже спадает, закатное солнце приятно щекочет нос длинными лучами, теплый, что ни на есть южный, ветер отгоняет противных мошек, и они не облепляют лицо, как это обычно бывает в знойную погоду. За последнее время город заметно изменился. Москва похорошела, посвежела и помолодела лет на двадцать. Лишь отдаленные районы серой ветки и северо-востока по-прежнему выглядят пугающе. Но спальные кварталы во всех городах одинаковы. По крайней мере, хотелось бы так думать.

Маше всегда нравилось родное зеленое Измайлово. Запах сирени – настоящий атрибут московской весны – она сохранит в памяти, наверное, до самой смерти. И бесконечно грустно и больно было ей уезжать отсюда! Часто летом, когда заканчивалась учеба в институте, она с тоской обходила главные места своего детства, и от одолевавших ее воспоминаний становилось ужасно душно, тоскливо, но как-то отрадно. Пожалуй, именно это называют ностальгией. Лузов же всегда старательно выказывал равнодушие к месту своего обитания. Мол, не мужское это – тосковать по детству. А в то же время, никто из его сверстников не умел скучать и грустить по прошлому так отчаянно и так самозабвенно, как он. Порой, когда он приезжал погостить к матери или сестре, его сердце сжималось в маленький колючий комок и больно царапало грудь изнутри. Он все время спрашивал самого себя – куда же улетело его детство? – и не находил ответа. Кажется, оно так и растворилось в этих кустах сирени и серо-голубом небе без единого облачка. Или в этом серебряном пруду в парке. Просто утонуло когда-то давным-давно, а сам Рома даже не замечал, как теряет самое важное и дорогое, что когда-либо имел. Чтобы лишний раз не мучить себя этой самой приятной пыткой из всех, изобретенных богом, Лузов старался как можно реже приезжать в родной район. Поэтому он уже два года снимал квартиру на Войковской, и такое положение дел его более-менее устраивало. В вопросах жилья он действительно был абсолютно не притязателен. Человеку творческому, ему важна была атмосфера и «воздух», как он сам это называл. Когда «воздух» хорош и не придавливает тебя к земле – тогда и работается легко, и находишь в себе силы писать.

В полдень Лузов собрался с силами, гордо встряхнул головой и решился, наконец, позвонить Маше. Трубку подняла она сама, и Рома улыбнулся, услышав сонный тоненький голосок.

– Доброе утро, Марья Сергеевна! – как можно более непринужденно поздоровался он, но голос его предательски задрожал от волнения. – Не разбудил?

– Разбудил, – недовольно послышалось из трубки. – Чего ты хотел, Рома?

– Слышала о московском фестивале?

– Все слышали. Хочешь пригласить меня? – Лузов даже на расстоянии представил, как ехидно Мари прищурила глаза, задавая этот вопрос.

– Да, – ничуть не колеблясь и достойно держа удар, ответил он. – Говорят, все наши будут там.

– Наши? Кто это – наши? Рома, школьные приятели уже давно не наши, мы разбежались. Но в целом, я не против. Возьму с собой подруг. Встретимся в пять? Давай, я побежала, мне собираться надо.

И она повесила трубку. Никогда он не привыкнет к ее бестолковой манере общаться! Приглашает он – а условия ставит она. Недовольно фыркнув, Лузов пошел на кухню.

С самого утра Роман Борисович почувствовал: сегодняшнюю ночь он проведет плодотворно – займется романом. Он не писал уже почти неделю, и всю неделю мучился бессонницей и головными болями. Красивое белое лицо его, словно выточенное из мрамора, слегка осунулось и потускнело, но не потеряли огонек блестящие миндальные глаза. Их синева могла бы поглотить любого, кто долго смотрел на него в упор. «Главное не вести себя по-идиотски сегодня!» – тараторил он про себя, как мантру. Больше всего Лузов боялся опростоволоситься при Маше, а потому нещадно муштровал себя. Кроме того, завтра должны звонить из издательства и дать точный ответ. Вся эта канитель со зваными ужинами жутко его напрягала и нервировала. Находясь в подобном обществе, он чувствовал себя букашкой у них под ногами. Зазеваешься, Рома, – и тебя раздавят, склизкий ты червяк! Он зевнул и похлопал себя по щекам. Уже половина второго, а он никак не может заварить кофе. Навернув еще три круга по кухне – от стола к раковине и обратно – он наконец поставил турку на плиту. Что ждет его впереди? Пока денег хватает на мелкие радости и арендную плату, все идет неплохо, но потом… Достанет ли у него сил идти по намеченному пути, никуда не сворачивая и не предавая своего бога? Он знал, что его вера и его бог не позволят ему размениваться на бесполезную работу, убивающую любую творческую мысль в зародыше. И бог этот – литература – самый жестокий из всех человеческих богов. Лузов усмехнулся своим мрачным мыслям. Так он делал всегда перед лицом опасности. Если издательство примет его работу, успех в кармане. Но как жить дальше, зная, что ради священного успеха он пошел на сделку со своей совестью? Быть коммерческим писателем – это кривая дорожка, непонятно куда ведущая. Роман Борисович почти залпом выпил кофе, даже не ощутив его вкуса, потом отправил в рот бутерброд с ветчиной и сыром и уставился в окно.

Он снова шел с ней рядом, едва касаясь плечом ее плеча. Две ее подружки – Нелли и Ксюша – семенили за ней, о чем-то весело треща всю дорогу. Маша молчала и смотрела строго перед собой. Ее маленькая светлая головка была затуманена какой-то тяжелой мыслью – и Рома это видел. Много раз он пытался заговорить, но отрешенный взгляд спутницы его останавливал. На мосту было не протолкнуться – столько людей на нем сбилось в единый поток, что легко можно было потеряться в нем. Мари взяла Рому за руку, и он вздрогнул от неожиданности. «Боюсь потеряться» – сказала она, простодушно улыбаясь. Когда она улыбалась вот так, яблочки ее щек радостно поднимались наверх и округлялись. Ее детское миловидное лицо становилось еще милее и очаровательнее.