– Да он же насквозь мокрый! Дайте ему кто-нибудь куртку! – сурово воскликнула она, смотря на Рому. Лузов глупо ухмыльнулся, снял с себя свитер и протянул Фридману.

– Дурак, не догадался, – промямлил он. Машу до бешенства раздражала эта постоянная манера Лузова теряться в компаниях. Как увлеченно и красиво он разговаривает с ней наедине! Ну почему, почему он не может вести себя нормально в присутствии других, так же смешно и остроумно шутить, блистать своими знаниями? К чему эти ужимки, глупость и дурацкое заикание! По правде говоря, ей было очень досадно, что он такой несуразный и нелепый. Ей хотелось, чтобы каждый новый знакомый видел в нем то же, что видела она. Но как же он мямлит, прямо как баба! Она раздраженно закатила глаза и направилась к выходу.

Гришу вся эта история, видимо, задела за живое. Всю дорогу он держался обособленно от всех и молчал. Ни Ксюша, ни Нелли его уже не трогали. Они шли рядом с Мари и поминутно переглядывались, хихикали или перешептывались.

«Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить…

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Хочу любви – и не могу любить»¹⁰

У Григория Михайловича Фридмана впервые за долгие три года так трепетно забилось сердце. Вспомнив вчерашнюю встречу с Мари, он сладострастно подумал о том, что обязан сейчас же заполучить ее. Он привык, что желания его исполняются сиюминутно, и именно по такому принципу жил. Разгульная молодая жизнь его вполне устраивала. Человеком он был достаточно обеспеченным, пробившимся, так сказать, «из низов», и даже мог похвастаться, что заработал все своими усилиями. К двадцати восьми годам он уже купил машину, снимал крупные апартаменты на Измайловской и управлял хоть и небольшой, но собственной IT-компанией. Смело можно заявить, что это был человек, довольный своей жизнью. Однако у каждого – свои печали и свои тараканы в голове. Фридман редко подпускал кого-то слишком близко. Единственным исключением был, пожалуй, Зубов, который за годы дружбы ни разу не совершил ни одной подлости. Оперируя выражениями великого классика, надо признать, что Зубов был в этой дружбе рабом Гриши¹¹. В глубине души Фридман осознавал, что стоит ему исчезнуть – и Андрей просто пропадет в этом огромном мире. И все-таки Гриша любил Андрея так же беззаветно и верно, как тот его.

Они открывали друг другу все, не утаивая даже самых мерзких грешков, но Андрею удалось-таки скрыть главное. Гриша никогда в полной мере не представлял, насколько глубока финансовая яма, в которой сидел его товарищ. Ослепленный успехом друга, Зубов, быть может, просто стеснялся говорить о своем бедственном положении и продолжал заниматься криминальной торговлей из-под полы.

В августе Мари попала в больницу. От несусветной духоты она свалилась в обморок прямо в метро по дороге на работу. Врачи не рискнули отправить ее обратно в летнюю жару, перестраховались и оставили в палате «полежать недельку». Тут было тоскливо. Серо-желтые стены мычали по ночам, плакал в соседней палате ребенок. Соседка Маши – сорокалетняя полная женщина с аппендицитом – беспрестанно охала, сморкалась и кряхтела, чем доводила молодую пациентку до припадков раздражения. Спасали наушники, книги и фильмы. Почти каждый день приезжали родители, привозили еды на месяц, как будто Машу отправили в трудовой лагерь, а не в больницу. Впрочем, дородная соседка, которую почему-то никто не навещал, съедала большую часть привозимого, а родители радовались, что у их дочки такой хороший аппетит.

Случались и минуты спокойствия, когда Ларису Иннокентьевну (так звали соседку) выводили из палаты на процедуры. На них она могла торчать целых полтора часа, и это было поистине прекрасное время свободы и расслабления.

На третий день Маше написал Фридман и предложил встретиться. Она, посмеявшись, отправила фотографию из палаты и пригласила его на свидание в больницу. «Кто знает, суждено ли нам еще свидеться…» – шутила она. Выпытав номер лечебницы, Фридман пропал на целые сутки. Мари и думать о нем забыла, как вдруг он, вытянутый и кудрявый, появился в дверях палаты, улыбаясь всем лицом. Воротничок его поло был по-летнему расстегнут, весь он дышал здоровьем и ягодной свежестью. В руках он сжимал плотную ножку букета, перевязанного розовой лентой. Маша присела на кровати, поджав под себя ноги, и долго удивленно разглядывала гостя. Лариса Иннокентьевна ушла на физиотерапию; солнечно бликовало окно, слепя лучами и разбрасывая их хаотично по палате; от угла разрезала стену ползучая полоска света.

– А вот и я! – торжественно отрекомендовался Гриша, беря из угла стул и усаживаясь на него. Букет он положил на кровать – прямо Маше в ноги. Она улыбнулась.

– Ты бы хоть предупредил, что придешь, – сконфуженно заметила Мари. – Я не в лучшем виде.

– Нет ничего лучше этого вида, – смазливо сказал Фридман, обхватывая руками спинку стула. – Как ты здесь очутилась?

– Я всегда была болезненной, – ответила она. Фридман усмехнулся.

– Забавно: я в мокрой рубахе мерзну на холоде, а в больницу попадаешь ты, – сказал он. Синие глаза заблестели золотыми кружками на радужках. – Нужно себя беречь. Если не можешь сама – предоставь это кому-нибудь другому.

И он улыбнулся еще шире. Маша смотрела на него по-детски распахнутыми глазами, внимательно изучая его красивое взрослое лицо. Длинная морщинка на лбу выдавала в нем человека серьезного и властного, хотя по манере разговора этого и нельзя было сказать.

– Мне пора уходить, Мария Сергеевна, – сказал он наконец, не выдержав тишины. – Сегодня на удивление много работы.

– Будьте бдительны, – коварно предупредила Маша, протянув ему свою бледную ручку. Фридман поцеловал её, подмигнул больной и удалился.

– Какие статные мужчины к вам ходят! – воскликнула Лариса Иннокентьевна, волшебным образом материализовавшаяся в палате. Маша счастливо улыбнулась и поставила букет в вазу на тумбочке у кровати.

Под вечер её одолела жуткая мигрень. Голова раскалывалась так, что малейший звук в коридоре или цоканье настенных часов доводили её до исступления. Только выпив целую горсть принесенных ей таблеток, Маша смогла шевелиться, но с кровати решила все же не вставать. Было около восьми часов, когда в палату вбежал запыхавшийся Лузов с тремя огненно-желтыми кустовыми розами. Они несуразно болтали своими рыжими головками и не хотели заходить. За Ромой вошла Вера в распахнутой блузке поверх маечки. Увидев их двоих в дверях, Маша болезненно засмеялась и не стала здороваться.

– А, кто-то уже принес тебе цветы… – обиженно проговорил Роман Борисович, бросив взгляд на прикроватный столик.

– Уйди, я плохо выгляжу! – капризно буркнула Маша, даже не посмотрев на него и закрыв лицо руками. Лузов покорно хмыкнул, положил розы на соседнюю тумбочку и вышел вон.

– Что же ты с ним делаешь? – с укором спросила Вера, присаживаясь напротив больной. Та сидела на кровати, прижавшись спиной к холодной желтой стене, и сверлила взглядом грязное окно. Солнце ушло, и все вокруг стало по-прежнему уродливым.

– Ты пришла учить меня? – надменно произнесла она, не поднимая глаз. – В таком случае, уже поздно.

– Нет, что ты, – беспокойно воскликнула Вера и взяла Машу за руку. – Просто хочу, чтобы он был счастлив.

После этих слов её лицо загорелось нездоровым румянцем. Маша одернула свою руку и наконец посмотрела на Веру.

– Надо же, как благородно! – усмехнулась Мари. – С чего такая доброта?

– Машенька, я люблю его, поэтому желаю ему только добра, – ответила Вера, улыбнувшись. Мари съежилась, услышав это приторное «Машенька» – так никто уже давно не позволял себе ее называть.