Тайные сторонники якобинцев в Неаполе, всячески поливая грязью королевскую семью, стали теперь утверждать, что королева и жена Кавалера якобы любовницы-лесбиянки. Эти гнусные сплетни яростно опровергались поклонниками красавицы из простонародья. Они даже представить себе не могли, чтобы между супругой Кавалера и сорокалетней женщиной с озабоченным материнским лицом и деформированной фигурой (она рожала четырнадцать раз) могла установиться какая-то физическая близость. Кстати, и обвиняли в грехопадении, и опровергали эти слухи в основном грубо, с помощью избитых пошлых фраз. (Королева обладала реальной властью, а женщину, находящуюся у власти, все боятся и в то же время обзывают потаскухой.) Во Франции в это время вовсю развернулась антироялистская кампания, в которой наряду с другими нападками сестру неаполитанской королевы обвиняли в кровосмешении и лесбиянстве.

Обвинения неаполитанских якобинцев были насквозь фальшивы. Взрывной сентиментализм, заложенный в характере супруги Кавалера, редко когда переходил в эротическое желание. Но она все же сильно нуждалась в женской любви и дружбе и с бо́льшим удовольствием находилась в женской компании, чем в мужской. Ей нравилось, когда в непринужденной обстановке у нее собирались женщины. В жаркий летний день в спальне у Эммы постоянно находилось пять-шесть горничных и служанок. (Теперь она могла себе это позволить.) Они сидели и болтали о всякой всячине, рассматривали и примеряли платья хозяйки, потягивали винцо, рассказывали о своих любовных переживаниях; жена Кавалера обучала их современным танцам или хвасталась новой шляпкой с белыми перьями, выписанной из Парижа. На таких посиделках в окружении обожавших ее служанок и матери, которая была вместе с ней до конца своих дней, Эмма лучше всего ощущала себя женщиной. Легкая, беспечная болтовня действовала на нее успокаивающе. И вдруг в самый разгар веселья она приказывала всем замолчать и затаить дыхание, а сама принималась петь, отчего на глазах у служанок наворачивались слезы, да и у нее самой тоже.

Август 1793 года. Королева, ее дорогая Шарлотта, не могла отрешиться от страшной картины.

Вот портрет женщины, осужденной на смерть. Ее везут на простой телеге к эшафоту, где установлена эта самая, как ее… машина, новейшее изобретение. Руки несчастной натуго связаны за спиной, волосы коротко острижены, шея беззащитно оголена. Портрет страдалицы. Одета она во все белое: простое рубище, чулки грубой вязки, бесформенная, несуразная шапка кое-как нахлобучена на голову. Лицо измученное, постаревшее и вытянувшееся. Единственное, что напоминает о ее прошлом величии, — строгая, прямая фигура с гордо поднятыми плечами.

Глаза прищурены, она чувствует от яркого света резь, так как много месяцев просидела в темнице. Колеса телеги громыхают. На улицах странная гнетущая тишина. Солнце сияет вовсю. Телега подъезжает к самому помосту, и женщина поднимается по грубо сколоченным ступенькам (их ровно десять) прямо на эшафот. Там уже бормочет молитвы, осеняя распятием, ее личный духовник, лицо у него залито слезами. И еще отчетливо слышен чей-то незнакомый голос: «Боли не будет, Ваше Величество». Видимо, говорит человек в капюшоне. Она отводит глаза от сооружения, напоминающего лестницу-стремянку, метров пять высотой, с похожим на топор широким, заржавевшим от крови лезвием на самом верху, и чувствует, как ее разворачивают за плечи, заставляя опуститься на колени, нет, лечь, распластавшись на широкой доске. Кто-то подтягивает ее немного вперед, так что шея оказывается зажатой сверху и снизу в деревянном ярме. Она чувствует, как ее привязывают ремнями к доске за талию и икры ног. Теперь голова покоится прямо поверх темно-коричневой плетеной корзинки, от которой так и разит свежей кровью. Женщина с натугой поднимает голову и, стараясь держать ее прямо, смотрит за помост на макушки тысяч голов. Затем приподнимает голову еще выше, край доски больно врезается в ключицу, ярмо сильно давит на гортань, отчего ее начинает рвать, а рвота перехватывает дыхание. Потом она видит приближающиеся ноги, обутые в огромные грязные сапоги, и слышит, как гудящая многотысячная толпа зашумела еще громче, и вдруг разом все стихло. Затем раздался какой-то странный скрипучий звук, потом противный лязг; ярко вспыхнуло солнце, отчего она непроизвольно зажмурилась; визг перешел в свист, и все…

Нет!

Королева металась, стоная во сне, затем проснулась, сбросила покрывала и вскочила с постели. Уже несколько недель она спит урывками, в постоянном ожидании вестей из Парижа. Из-за резкого ухудшения обстановки во Франции судьба их теперь целиком зависит от англичан — единственной нации, достаточно сильной и решительно настроенной против революции. В заливе на пять суток встала на якорь британская военно-морская эскадра под командованием Нельсона[45], недавно одержавшего крупную победу над французским флотом и заверившего неаполитанского короля в твердой решимости Англии силой защищать его королевство. Однако королева не очень-то верит в успех военного решения проблемы. Хотя предложение выкупить семью французского короля и было отвергнуто, неаполитанская королева все еще продолжает надеяться на лучшее. То, что могут убить какого-то монарха, ей и в голову не приходит. А когда гильотинировали короля Франции, она подумала, что французы этим и удовлетворятся. Что им, собственно, взять с иностранки? Да и как они посмеют казнить ее младшую сестру, женщину?!

Не посмеют, не смогут…

А вот и посмели, и смогли. Долетевшая до Неаполя весть о казни Марии Антуанетты привела весь двор в неописуемый ужас. Королева удалилась в Портичи, в свои излюбленные дворцовые покои. Возникли даже опасения за ее рассудок. Королева не захотела видеть своих детей (хотя только что разрешилась от очередного бремени, родив пятнадцатого ребенка), отказалась мыться и менять нижнее белье. В гневе и отчаянии она выла и кричала, как бешеная, ее хором успокаивали сорок немецких фрейлин и служанок. Даже король был искренне тронут глубоким горем своей жены и принялся было всячески ублажать ее, но безуспешно — каждая его попытка проявить сочувствие заканчивалась тем, что он возбуждался и начинал к ней приставать. Ей же в такие моменты меньше всего хотелось объятий мужа, и ее просто тошнило. Врачи уже намеревались пустить ей кровь. Кавалерша пропадала во дворце сутками, вместе с королевой пронзительно плакала, вопила, а в перерыве мыла ей голову и пела успокаивающие песенки. И они действительно благотворно влияли на королеву. Вообще-то музыка излечивает. Когда Филиппа V, деда нынешнего короля, охватывал очередной приступ глубокой депрессии, облегчение ему приносил лишь волшебный голос великого певца начала XVIII века Карло Брочи, известного под именем Фаринелли. Пока при королевском дворе Бурбонов в Мадриде не появился (и не задержался на целых девять лет, получая огромное жалованье) этот удивительно трудоспособный тенор-кастрат, оцепеневший в депрессии монарх не мог ни есть, ни пить, ни переодеваться, а самое главное — не мог править королевством. И вот в течение девяти лет Фаринелли должен был каждый день ровно в полночь являться в королевскую спальню и петь там до пяти утра одни и те же четыре песни, чередуя их пустяшными разговорами с его величеством. Филипп V в результате смог есть и пить, позволял умывать и брить себя и даже просматривал бумаги, которые ему присылали на подпись его министры.

Итак, супруга Кавалера своим прекрасным голосом, как могла, успокаивала королеву. Изо дня в день приходила она во дворец, уединялась с королевой в затемненной комнате и возвращалась домой к мужу с красными от слез глазами лишь поздно вечером. «В жизни не видала я более жалостливой картины, — уверяла она. — Горе дорогой мне женщины не знает границ».

Из-за неослабного дара сопереживать она ощущала горе ее величества почти столь же глубоко, как и сама королева. Но вот та стала понемногу успокаиваться, рыдания ее стихали, и Кавалерша тоже начала понемногу приходить в себя.