Кавалер заметил, что девушка также запоминает каждое слово, произнесенное в ее присутствии. Хотя речь ее и не блистала изысканностью, а смех звучал грубовато и слишком откровенно, но когда она молчала, то совершенно преображалась. Лицо приобретало нежное выражение, глаза увлажнялись от прилежного внимания. «А ее суждения о картинах, — продолжал хвалить девушку Чарлз, — просто замечательны. И в этом ничего удивительного нет, ибо она живет со мной вот уже скоро три года, да и наш общий друг Ромней всерьез увлекся ею. Она позировала ему для доброй дюжины картин и еще большего числа разных эскизов и зарисовок. О других натурщицах он и слышать не хочет, разве только когда я отказываю ему в возможности рисовать мою девушку». Эти слова напомнили Кавалеру, что он должен выкроить время и снова пойти к Ромнею позировать, поскольку решил заказать еще один свой портрет.
Герцогиня предложила за вазу тысячу шестьсот фунтов. Кавалер не уступил ни пенни.
В королевском дворце он долго не засиживался. О возможном назначении с повышением в Мадрид, Париж или Вену Кавалер уже давно и думать забыл. Без поддержки Кэтрин он чувствовал себя постаревшим. Начал позировать Ромнею. Себе же сказал, что пришла пора возвращаться в Неаполь. Потом и других известил об отъезде.
«Тысяча восемьсот фунтов», — с раздражением произнесла герцогиня. По рукам. Он сделал кое-какие покупки, в том числе приобрел у Ромнея портрет девушки Чарлза, написанный в образе жрицы Бахуса, и решил увезти его с собой в Италию.
Кавалер вернулся в Неаполь и опять окунулся в прежнюю жизнь. Первым делом взялся за погашение долгов, улаживания претензий и демонстрацию своего материального благополучия — он все еще прекрасно знал, чем себя занять. Кроме того, наконец-то понял, что окончательно перебороть апатию можно, если всерьез включиться в новое для себя дело. Поэтому Кавалер решил осуществить давно вынашиваемый грандиозный замысел, реализация которого потребовала бы несколько лет: разбить английский сад на двадцати гектарах в парке, окружающем загородный дворец в Казерте. Он опять стал коллекционировать антиквариат, совершать восхождения на гору, составлять и собирать каталоги. Сделал он и неплохие покупки раритетов, найденных при раскопках в Помпеях и Геркулануме, хотя они и велись там под бдительным присмотром королевских археологов. В этой стране можно делать все, что захочешь, если точно знать, кому надо хорошенько заплатить.
Несколько милых английских вдов из числа знакомых ему любителей картин, похоже, изъявили готовность излечить Кавалера от одиночества. Одна дама дала понять о своем намерении еще в Лондоне, накануне его отъезда, а другая — в Риме, где он останавливался по дороге на несколько недель, главным образом для того, чтобы согласовать кое-какие вопросы с мистером Байрсом, его любимым доверенным лицом и агентом в этом городе. Дама из Рима изрядно прельщала Кавалера. Она была богата, обладала отменным здоровьем и мастерски играла на арфе. В письме к Чарлзу он с известной долей радости сообщал о ее прелестях, хотя прекрасно знал, что его слова вряд ли воодушевят любимого племянника, который рассчитывал стать наследником бездетного дяди. Вообще-то, возраст дамы, по правде говоря, не способствовал появлению детей. Но так или иначе, будучи моложе Кавалера на целых десять лет, она могла бы запросто пережить его.
Но вскоре Кавалер оставил мысль о выгодной женитьбе. Даже эта дама, такая величавая, такая одинокая, волей-неволей нарушала бы его устоявшийся образ жизни и сложившиеся привычки. Больше всего Кавалер нуждался теперь в тишине и покое. Он был обречен провести остаток жизни одиноким.
Единственное, что он совершенно сознательно желал меньше всего, так это любых перемен. До сих пор ему везло. И все же в низу живота бывало нет-нет да и заноет. От всяких пустых мечтаний так просто не отмахнешься. Внутренний огонек все же тлеет. А потому сегодня же, не откладывая, вопреки всем здравым соображениям, он принимает решение позволить ей приехать.
Эта наивная, неиспорченная девушка (она даже когда-то была непорочной, понял он по ее поведению) приезжает сюда вместе со своей матерью. Чарлз положил глаз на богатую наследницу (а что еще остается делать второму сыну лорда?), и ему нужно быть серьезным и прекратить всякие там шуры-муры. Нельзя больше поддаваться мимолетным увлечениям, и надлежит обращаться с женщинами холодно. Но, решив расстаться с девушкой, Чарлз не был настолько бессердечен, чтобы объявить ей об этом, и придумал предлог: как, дескать, было бы чудесно, если бы она поехала к его недавно овдовевшему дядюшке и порадовала бы своим присутствием. Стало быть, выходит, что дядюшка получает в наследство от своего племянника его любовницу? Кавалер понял, что Чарлз не просто освобождается от пут, мешающих выгодной женитьбе, и перекладывает на него свои долги, но также предотвращает любую вероятность того, что Кавалер сподобится провести оставшиеся годы с новой женой. (В таком случае племянник перестал быть его наследником.) Но если дядя горячо полюбит эту девушку (на которой он никогда не женится, это совершенно ясно), то Чарлз спасен. Какой же умница этот Чарлз!
В марте она вместе с матерью выехала из Лондона. Их сопровождал друг Кавалера, пожилой шотландский живописец, который возвращался в Рим и любезно согласился взять в дорогу обеих женщин под свою опеку. Навстречу им в Рим отправился Валерио, чтобы привезти в Неаполь.
Кавалер читал за завтраком, когда услышал, как со скрипом распахнулись въездные ворота. Он подошел к окну и увидел, что во двор вкатил почтовый дилижанс, к которому устремились слуги и пажи. С козел, рядом с кучером, спустился Валерио, подошел к дверце и предложил руку молодой женщине, легко выпорхнувшей из экипажа, после чего помог выйти дородной пожилой женщине. Они направились через двор к правому крылу, к лестнице из красного мрамора. Несколько служанок и горничных, выскочив из дворца, принялись на ходу поправлять и отряхивать запыленное желтое платье девушки. Та подурачилась с ними минутку, улыбаясь и дотрагиваясь до протянутых рук, с явным удовольствием отвечая на восторженный прием прислуги. Еще Кавалер заметил голубую шляпку, широкие поля которой порхали, словно бабочки, на фоне световых бликов от булыжника на мощеном дворе.
И тут ему почему-то вспомнился Джек, и его вмиг охватила тоска. Он вернулся к столу, накрытому для завтрака. Ничего, пусть она подождет, пусть знает свое место. Ведь сидит же сейчас книгопродавец и ждет. Выпив чашку какао, Кавалер не спеша пошел в малую приемную залу, куда по его указанию пригласили маму с дочкой.
Миновав двери, предусмотрительно распахнутые для него пажом Каспаро, он увидел, что они скромненько сидят в уголке и о чем-то перешептываются. Мать первой заметила Кавалера и поспешно встала. Дочь сидела, зажав шляпку между коленями, а когда поднималась, повернулась и положила ее на свой стул. При виде ее изящного наклона и изгиба тела он ощутил некий физический толчок, будто сердце его оборвалось и ушло куда-то в низ живота. Он уже успел забыть, насколько прекрасна девушка. Изумительно великолепна. Ему следовало бы помнить, какой красавицей она была в прошлом году, поскольку ее портрет в образе жрицы Бахуса висел на стене его рабочего кабинета, да и видел он тогда девушку, почитай, каждый день. Но теперь она оказалась еще прекраснее, чем на картине.
Глубоко и радостно вздохнув, он подошел к гостям поближе и благосклонно принял робкий девичий реверанс и неуклюжий поклон матери, который тоже должен был означать реверанс. Затем приказал Стефано показать миссис Кэдоган на втором этаже две комнаты с окнами во двор, выделенные в их распоряжение. Девушка наклонилась вперед и от всего сердца поблагодарила Кавалера, поцеловав его в щеку. Он непроизвольно отшатнулся, словно поцелуй обжег его.
— Вы, должно быть, очень устали от такого долгого путешествия, — сказал он ей.
— Да нет, ничуть. Я так счастлива. И город такой красивый, — ответила девушка и добавила, что сегодня день ее рождения. Она взяла Кавалера за руку и потянула за собой на террасу (прикосновение опять обожгло его). Вид действительно оказался красивым — он мог сам убедиться: красные черепичные крыши домов залиты солнечным светом, к морю спускались цветущие сады, тутовые и лимонные деревья, тянулись вверх кусты и стройные высокие пальмы, и все это было подернуто легкой, нежной дымкой.
