«Вы бы меня теперь не узнали, — писал он Чарлзу. — Из жизнерадостного, энергичного, отзывчивого, еще совсем недавно интересующегося всем человека я превратился в существо, которому безразлично многое из того, что прежде радовало. Это совсем не значит, что и вы, дорогой Чарлз, теперь безразличны мне, как отнюдь не безразличны и многие другие. Это, скорее, охватившая меня апатия. — Он поднял перо и, перечитав написанное, добавил, стараясь как-то сохранить оптимистическую нотку: — Надеюсь все же, что апатия не является неизбежным и постоянным состоянием моей души».

Он задумал переиздать книгу про вулканы, снабдив ее рядом новых рисунков. «Но пока приходится воздерживаться, — сообщал он Чарлзу, — так как не могу преодолеть чувства усталости». Рассказывая о недавней поездке в Рим для приобретения новых картин, он писал: «Меланхолия не оставляла меня и там. Новые покупки дают мне мало удовлетворения». Про одно свое приобретение Кавалер сообщает более подробно: «Картина малоизвестного художника XVII века из Тосканы, отражающая скоротечность человеческой жизни. Замысел свой художник выразил исключительно точно, а мастерство исполнения — просто поразительно». Он без особого интереса, тупо посмотрел на картину, где при удачно выбранном ракурсе были искусно изображены цветы и зеркало, перед которым сидела и разглядывала себя полная неги молодая девушка. Впервые в своей жизни Кавалер не испытывал наслаждения от нового приобретения для пополнения коллекции.

У Кавалера было гибкое тренированное тело. Он без труда, как и прежде, скакал верхом, плавал, ловил рыбу, охотился и взбирался на гору. Но теперь между ним и любым предметом, на который он обращал внимание, как бы возникала пелена, не позволяющая понять истинный смысл этого предмета. Во время удивительной ночной рыбной ловли, когда от очарования захватывает дух, он безучастно смотрел и слушал, как тараторят на своем непостижимом местном диалекте двое его слуг Гаетано и Пьетро. Навстречу этой трескотне летело эхо других голосов с соседних лодок. Похожее на непонятные выкрики неведомых зверей, оно пересекалось над черными водами залива и затихало вдали во тьме ночи.

Да, Кавалер сохранил прежнее здоровье. Способность чувствовать и степень энтузиазма соответствовали, как он заметил, возрасту, однако ощущал при этом, что его взгляд становится тупым и бессмысленным, а слух и обоняние менее острыми. Кавалер пришел к выводу: он стареет. Без сомнения, сказывается и смерть Кэтрин, но все же главная причина — прожитые годы. Хотя он не сдавался и всячески стремился преодолеть старческие слабости.

Кавалер никогда не считал себя молодым, как он говорил гадалке. Но вот умерла Кэтрин, и он сразу почувствовал себя старым. Ему было всего пятьдесят два года. Сколько же лет нагадала ему прожить Эфросина? Он тогда сам снимал карты и выбирал из колоды свою судьбу. Интересно, на кой черт нужна ему эта жизнь еще в течение двадцати одного года?

Не хочется никаких компаньонов и собеседников. Главное — быть одному. Замкнуться в собственных чувствах и переживаниях. Сначала нависает какая-то пелена и все подергивается дымкой. Потом изредка выплескиваются гнев и сильная страсть. Затем наступает пустота. Начинаешь думать, что успел сделать, вспоминать, что натворил. Когда оцепенение проходит, оказывается, делал все урывками, под влиянием сиюминутных эмоций, наворотил такого, что и разобрать трудно. Все с прорывающейся спонтанно энергией. Все с огромными усилиями.

Теперь пресыщен, наелся до отвала. Пока хватит.

Через несколько месяцев после смерти Кэтрин Кавалер отправился в Калабрию посмотреть на последствия землетрясения. Он увидел там раздавленные, покрытые грязью и пылью тела, вытащенные из-под развалин, их искаженные в предсмертных муках лица и сжатые кулаки — люди часто любят смотреть на погибших в катастрофах. Среди трупов оказалась девочка, которую откопали живой, хотя она и пролежала восемь дней под обломками рухнувшего дома, зажимая ладошкой сквозную рану на правой щеке.

«Да, зрелище жуткое. Более страшную картину вряд ли увидишь. Но она меня не пугает».

На мгновение, всего на одно мгновение, он увидел себя сумасшедшим, притворившимся разумным существом. Сколько же раз он уже совершал восхождения на эту гору? Сорок? Пятьдесят? А может, и все сто?

Запыхавшийся, в шляпе с широкими полями, прикрывающими его худощавое лицо от палящих лучей солнца, он остановился, оглядываясь вокруг. С вершины вулкана хорошо видны далеко внизу город, залив и острова.

Люди с такой высоты кажутся муравьями, их и не различишь, к ним не испытываешь никакой симпатии — сказывается расстояние.

Раньше он различал все, и все его интересовало. «Я мыслю — значит, я существую; я коллекционирую — значит, я существую. Теперь смотри на все, что знаешь, на все, что интересует, на все, что хранишь и передаешь с другой точки зрения. Это мое наследие, и я коплю его».

Теперь предметы отвернулись от него и как бы говорят: ты больше не существуешь.

Гора говорит: тебя нет.

Попы говорят: вулкан — это пасть ада.

Нет! Эти чудовища, вулканы, или огнедышащие горы, далеки от того, чтобы быть символами или подобием ада, они, скорее, полезные клапаны для выпуска огня и пара, потому как, если им не давать выхода, они станут причинять еще более ужасные разрушения и значительно чаще, чем сейчас.

Он спустился в неглубокий ров, опоясывающий конус, стал там на колени и ладонями оперся о пыльные камни, потом лег на живот, вытянулся и приложил ухо к земле. Все тихо, а тишина говорит о смерти. О ней же говорил и густой, желтоватый, спертый воздух и острый сернистый запах, идущий из трещин и щелей, и нагромождения камней и тефра[29], и высохшая трава, и гряда облаков, повисших в сине-сером небе, и спокойная гладь моря. Все вокруг говорило о смерти.

Ну а если посмотреть окрест не таким мрачным взором? Да, гора это — символ всеобщей смерти: ее грозная лавина, всепожирающий огонь («терминатор Везувий», как сказал бы великий поэт), но она же и символ жизни, человеческой живучести. В этом смысле природа в своем развитии неуправляема; убивая, лишая жизни, она несет с собой культуру, руками человека создавая удивительные творения. В природных катаклизмах есть нечто такое, что достойно восхищения.

Под землей находятся залежи шлаков и глыбы великолепных минералов, оплавленные и спекшиеся камни и темное, еще не прозрачное вулканическое стекло; под ним — более тяжелые пласты, составляющие ядро расплавленной магмы. Каждый раз, когда вулкан извергается, он деформирует эти пласты, накладывает новые слои и утолщает их. А у подножия вулкана, пониже каменных нагромождений, вывороченных из недр, и рядов желтых кустарников расположены деревни, отлого спускающиеся к кромке моря. В этих деревнях еще более весомые пласты человеческой деятельности: орудия труда, предметы культуры, искусства. Помпеи и Геркуланум были погребены под слоем пепла, а теперь — вот чудо времени — раскопаны. Но вдоль побережья тянется Тирренское море, и под его водами — царство атлантов. Всегда есть что-то, о чем мы пока не знаем, но и это со временем тоже будет обнаружено.

Земля скрывает несметные сокровища для коллекционеров.

В земле живут умершие, сокрытые вулканическими пластами.

С землей церемониться нечего, Кавалер докопался до слоев, где залегают минералы. Он сыт по горло двором с его грязными интригами, развеселым королем, великолепными сокровищами, доставшимися ему. А вдруг он возьмет да и распрощается со всем этим навсегда, навеки? Да, в настоящий момент пусть все пропадает пропадом.

Если бы Кавалер увидел подкупающую красу и благодать, которые нередко обнаруживаются на самых вершинах гор, ему бы это понравилось. Но пока все его помыслы устремлены на то, чтобы взобраться еще выше. Он вообразил, будто поднимается ввысь на этом новомодном французском чуде — воздушном шаре-монгольфьере вместе с группой спутников, нет, только с молодым слугой Пумо, и оттуда, с высоты, глядит вниз на Везувий, и чем выше он взлетает, тем меньше кажется вулкан. Его охватывает неописуемое блаженство оттого, что он поднимается без особых усилий, все выше и выше, прямо в безоблачную небесную высь.