(«Вы же прекрасно знаете, что здешний народ устраивает из похорон, — обычно вставлял в этом месте замечание Кавалер, с воодушевлением повествуя о случившемся. — Самое сильное проявление горя не будет тут считаться переигрыванием».)
Процессия поравнялась с Кавалером.
— Положите ее здесь, — приказал король и, подскочив к Кавалеру, схватил его за руку. — Давай будешь плакальщиком.
— Ваше величество?!
— Давай, давай! — завопил король. — Мне не позволили ехать на охоту, запретили взять лодку и половить рыбки…
— Только на один день, — перебил его, раздражаясь, старый князь.
— Весь день-деньской, — затопал ногами король, — я вынужден сидеть здесь взаперти. Мы немного поиграли в чехарду, затем повозились и поборолись, но похороны интереснее. Намного интереснее.
Он потащил Кавалера к гробу, в котором лежал юный паж в белом саване, окантованном шнуром. Глаза его с длинными ресницами были плотно зажмурены, на нарумяненные щеки и сложенные на груди руки нанесены густые точки коричневого цвета.
(Это был самый младший из камер-пажей, старшие пажи частенько дразнили его за девичий вид. «Вот его-то и выбрали сыграть роль усопшей эрцгерцогини, — пояснил Кавалер. — А точки — это капельки шоколада… Можете себе представить, что они означали…» — «Да нет, не могу даже вообразить», — отвечал собеседник. — «А они, — объяснял Кавалер, — означали оспенные гнойнички».)
При дыхании грудь у мальчика в гробу едва заметно поднималась.
— Смотрите, смотрите! Прямо как живая! — воскликнул король, затем выхватил из рук слуги факел и выдержал показушную театральную паузу. — О моя любовь! Моя невеста мертва!
Несущие гроб слуги сдавленно захихикали.
— Эй, там! Не сметь смеяться! О свет моей жизни! Радость моего сердца! Так молода. Все еще невинная, по крайней мере, я так надеюсь. И вдруг мертва. Вот ее безжизненные прекрасные белые руки, которые я целовал бы, эти прекрасные руки, которые она положила бы сюда. — И он показал на низ своего живота.
(Кавалер умалчивал о том, что он не раз имел честь видеть интимное место короля — белая-пребелая кожа, кое-где покрытая прыщами. Впрочем, доктора говорили, что это верный признак доброго здоровья.)
— Тебе что, не жалко меня? — закричал король на Кавалера.
(Впоследствии Кавалер никогда не говорил, как он все же вышел из столь неловкого положения, но не забывал упомянуть, что во время этого грубого фарса священник, весьма похожий на карлика, не переставая распевал молитвы по усопшей. А когда собеседник замечал, что это, видимо, был не настоящий священник, Кавалер всегда отвечал, что раз уж многие католические попы позволяют втягивать себя во всякие богомерзкие шутовские проделки, то и этот карлик вполне мог бы быть настоящим священником.)
Мальчику в гробу стало жарко, он начал потеть, и шоколадные точки потекли. Король, с трудом сдерживая смех, приложил свои пальцы к его губам.
— Я закажу оперу про все это! — воскликнул он.
«Ну и так далее, и тому подобное», — говорил напоследок Кавалер.
Может быть, слово «опера» напомнило Кавалеру одну сценку, свидетелем которой он оказался недавно вместе с Кэтрин. Это случилось в последний вечер ежегодного праздничного карнавала. Они были в театре «Сан Карло» на премьере новой оперы, музыку к которой сочинил Паизиелло[9]. Через две ложи от них сидел король, который регулярно наведывался в театр, чтобы посмотреть, помурлыкать мотивчик, поорать и поесть. Вообще-то он редко занимал свою ложу, чаще забирался в чью-то другую, к каким-нибудь знатным лицам, которые должны были почитать за честь такое непрошеное вторжение. В тот вечер король приказал принести ему в ложу блюдо макарон, поэтому зрителям в соседних ложах поневоле пришлось наслаждаться ароматным запахом подливки из масла, сыра, чеснока и мяса. Затем король наклонился над барьером и принялся швырять горячие макароны с подливкой вниз, в партер.
(Здесь Кавалер, как правило, останавливался, ожидая реакции слушателя. «А что же несчастные зрители?» — спрашивал его собеседник. — «Вообразите только их ощущения, — говорил Кавалер, — но каждый старался выразить свой восторг от забавной проказы короля».)
Конечно, некоторые приходили в расстройство, увидев, что на их пышных нарядах появились жирные пятна, а когда они начинали стряхивать с себя макароны, король громко ржал от удовольствия. Большинство же воспринимали такой душ из подливки как знак благосклонного королевского внимания, а не злую шутку и, отталкивая друг друга, подбирали и съедали упавшие макароны.
(«Поразительно, — удивлялся собеседник. — Здесь что, карнавал не прекращается круглый год? Впрочем, полагаю, он вполне безобиден».)
— Позвольте рассказать мне и про другую подобную свалку, тоже устроенную королем, но она не такая уж безобидная и комичная, — говорил иногда в этом месте Кавалер. — Это произошло спустя год после тех шутливых похорон, про которые я вам поведал.
Вместо умершей Мария Терезия избрала в качестве другой нареченной невесты свою младшую дочь, которая, узнав, кому ее отдают в жены, разразилась при отъезде из Вены еще более горькими слезами, нежели ее покойная сестра. По счастью, эта эрцгерцогиня прибыла в Неаполь в целости и сохранности. И вот настал день свадьбы.
— Должен заметить, — разъяснял далее Кавалер, — что для всех значительных придворных празднеств здесь принято сооружать искусственную гору, увешанную разнообразной едой.
— Неужели целую гору? — удивлялся обычно собеседник.
— Да, да. Целую гору. Посреди большой площади перед дворцом бригада плотников сколачивала из бревен и досок каркас гигантской пирамиды. Потом ее обтягивали красивыми матерчатыми драпировками, украшали, вокруг разбивали небольшой искусственный сад, огороженный чугунным заборчиком, а около входа устанавливали две аллегорические фигуры.
— Можно спросить: а какова высота той горы?
— Точно не знаю, — отвечал Кавалер, — но не менее 12 метров.
Когда гора была готова, ее со всех сторон окружала масса поставщиков самого разного провианта и их помощников. Булочники выкладывали подножие огромными булками в несколько рядов. Садоводы и огородники привозили корзины с арбузами, грушами и апельсинами. К деревянным ограждениям вдоль лестницы, идущей на самый верх, птичники привязывали за крылья живых кур, гусей, каплунов, уток и голубей. На площади собиралась тысячная толпа в ожидании, пока всю гору не завалят разной провизией и украсят гирляндами цветов и флажками. До начала представления гору охраняли вооруженные солдаты на норовистых конях. На второй день банкета, проводимого внутри дворца, толпа на площади возрастала раз в десять, все держали наготове ножи, кинжалы, топорики или ножницы. В полдень на площади под гул и улюлюканье толпы появились мясники, погоняя стадо волов, овец, коз, телят и свиней. Когда они стали привязывать скот у подножия горы, толпа смолкла, слышалось лишь приглушенное бормотание.
— Уже предвижу: следует приготовиться к тому, что произойдет дальше, — говорил собеседник, когда в этом месте Кавалер выдерживал эффектную паузу.
— После этого король, держа невесту под руку, торжественно выходил на балкон. Толпа опять ревела, почти с тем же азартом, что и при появлении стада. Король благосклонно воспринимал приветственные крики, а в этот момент к другим балконам и окнам дворца спешили главные придворные, наиболее уважаемые гости, члены дипломатического корпуса, фавориты короля и его приближенные.
— А я слышал, что самым первым фаворитом короля были как раз вы, — перебивал собеседник.
— Да, — подтверждал Кавалер, — я тоже присутствовал на том празднестве.
Затем со стен замка Сант-Элмо раздавался пушечный залп — сигнал к началу набега на гору. Жадная до дармовщины огромная изголодавшаяся толпа с истошными воплями прорывала цепь солдат, а те поспешно отводили напуганных лошадей в безопасные места, поближе к стенам дворца. Первыми к горе прорывались молодые люди из числа тех, кто пошустрее и покрепче. Распихивая и расталкивая друг друга, молотя кулаками, лягаясь, елозя на коленях, они проворно взбирались на гору, срывая по пути провизию. Вскоре гору облепили со всех сторон, словно налетел рой пчел: одни продолжали карабкаться все выше и выше, другие, ухватив добычу, торопились спуститься вниз, третьи, устраиваясь поудобнее прямо посреди горы, разбивали кувшины и ломали корзины, тут же набивая рот всякой едой или бросали куски вниз, прямо в протянутые руки женщин, детей и других слабаков. В это же время многие принимались резать скот, привязанный у подножия горы. Трудно сказать, какую часть у животного старались отрезать в первую очередь. В него вонзалось одновременно несколько ножей. Кто-то отрезал нос — пахло свежей кровью и навозом; другой под истошные вопли и визги животного отрезал у него уши (а в это время орали те, которых оттерли от подножия горы); третий вырезал глаз у бедной скотины, и та билась в предсмертной агонии. Наконец, появлялись в толпе несчастные, которые, впав в безумие при виде всей этой вакханалии и слыша к тому же аплодисменты и подбадривающие выкрики, несущиеся с балконов и из окон дворца, вонзали свой нож или кинжал не в свиную или козлиную тушу, а в шею наклонившегося рядом такого же бедолаги.
