С тихим рыком Габриэль приник к нему. Целуя худые плечи, мягко собирая ладонями тепло бархатной кожи, он готов был воспеть в стихах каждый дюйм любимого тела, трепещущего под его прикосновениями. Но не сейчас. Сейчас он был не в состоянии связно мыслить, совершенно потеряв голову от жгучего желания, от красоты Тимоти и от его неприкрытой ненужным благочестием откровенности.

С наслаждением обласкав плечи и спину юноши, Данте опустился на колени, подарил поцелуи соблазнительным ямочкам на пояснице, огладил ладонями стройные бедра и приник к вожделенной ложбинке, с восторгом и удовлетворением вслушиваясь в сладкую музыку стонов, рвущихся из груди Тимоти.

Всё бесстыдней и жарче становились ласки, и всё громче звучала эта музыка, всё сильнее содрогалось юное тело, истекая соками, маня, призывая. И Габриэль, позабыв о своём благородном намерении как можно бережнее овладеть возлюбленным после столь долгого перерыва, не сдержался…

Тимоти сдавленно вскрикнул и зажмурился, смяв пальцами какой-то эскиз, но не попытался отстраниться — он жаждал близости ничуть не меньше итальянца, который напряжённо замер, осознав, что оказался слишком нетерпеливым. Шумно выдохнув сквозь сжатые зубы, юноша повернул голову, вслепую нашёл его губы и, слегка прикусив их, произнёс:

— Я люблю и хочу тебя… Очень хочу… Не нужно сдерживаться, слышишь?..

— Слышу… — уткнувшись ему в шею, прошелестел Данте и отпустил себя на свободу…

Крики вперемешку со всхлипами, развратные стоны и терзающие плоть поцелуи, пряный аромат взмокшей, разгорячённой кожи и пальцы, сминающие бумагу, скользящие по пёстрой палитре, по спутанным золотистым кудрям, размазывающие краску по охваченным пламенем телам — долгожданный танец любви набирал силу, становясь все яростней, грозя взорваться проснувшимся вулканом.

Ощущая приближение пика, Габриэль повернул лицо юноши к себе, чтобы в поцелуе разделить с ним долгий благодарный стон. Перепачканные краской пальцы оставили на пылающей румянцем щеке разноцветные узоры, скользнули по груди, по напряжённому животу, ниже и…

Вулкан взорвался, сотряс обоих в едином оргазме, расплавленной лавой разлив по телам жаркие реки, заставив в унисон закричать и захлебнуться криком от силы нахлынувшего наслаждения. И, иссякнув, изнеможённо опуститься на пол, не имея сил добраться до мягкой перины.

Тяжело дыша, Габриэль перевёл затуманенный взгляд на вздрагивающего юношу, привалившегося к его плечу.

— Ты весь в краске… лицо… — он легко коснулся румяной щеки, — я испачкал тебя.

— Да? — Тимоти едва смог разлепить веки, — Ну и ладно, отмоется… — он счастливо вздохнул. — Я очень по тебе скучал…

Заключив его в тёплые объятия, итальянец улыбнулся.

— Я люблю тебя, Тимоти… — прошептал он в спутанные светлые кудри.

Позже Габриэль, как и обещал, вернулся к картине. Он работал сосредоточенно и быстро, вдохновлённый присутствием своей Музы, уютно устроившейся с книгой в старом кресле. Тимоти, несомненно, был прав в своём видении — сюжет картины преображался с каждым новым мазком кисти, и с каждым новым мазком глаза итальянца все ярче разгорались благодарным огнём к своему неожиданному критику.

Когда студия погрузилась в вечерние сумерки, Россетти отложил палитру. Работа над ошибками была почти закончена, и он вполне мог позволить себе отдохнуть, чтобы продолжить следующим днём, ничуть не сомневаясь, что успеет в срок.

Протерев кисти и немного прибрав художественный беспорядок, он достал тетрадь со своими сонетами, коснулся нежным поцелуем щеки погруженного в чтение юноши и опустился на пол рядом с креслом.

Счастье, тихое и спокойное, ласковой волной накрыло его сердце и душу.

Глядя на огонь, и рассеянно водя тонким пальцем по кожаному переплету тетради, он печально улыбнулся — как жаль, что они, словно преступники, вынуждены скрывать своё счастье, вместо того, чтобы поделиться им со всем миром, сделав его добрее и лучше…

Габриэль неслышно вздохнул, достал чистый лист и задумчиво покусал карандаш. Уже совсем скоро его мысли полились на бумагу, оживая в словах, обретая форму и рифму.

Тёплая рука коснулась его плеча.

— Что ты пишешь? — тихо поинтересовался Тимоти.

— Так, ничего особенного… — пожал плечами Габриэль и повернулся к нему.

— Позволь с тобой не согласиться, — возразил юноша. — Всё, что выходит из-под твоего пера — особенное.

— Для тебя…

— Для всех. Почитай мне, пожалуйста…

— Хорошо…

Любовь, прохлада полдня, свет ночной,

Даёт покой нам, оградив от смут

Бездомных дней, чей натиск вечно лют.

Поёт, круглится лик её чудной,

И водами, влекомыми луной,

Ей вторят наши души и цветут…***

Да, их души цвели и любовь дарила им покой, и счастье казалось безоблачным и бесконечным…

***

Тимоти, безуспешно пытаясь увернуться от пылкого итальянца, в конце концов, распутал бант. Небрежное движение плеч — и тонкий шёлк лёгким облаком осел на пол. Габриэль невольно замер, любуясь прекрасным, словно высеченным из мрамора телом.

— Не устану повторять: ты — божественно красив, — произнёс он и, протянув руку, трепетно коснулся груди юноши, — Но всё же…

Как взгляд мой беден, как скучны слова…

Вокруг меня ты замыкаешь круг,

И гасну я, и возникаю вдруг,

Преображённый лаской божества…****

С едва заметной улыбкой Тимоти вплёл пальцы в буйные смоляные кудри и ласково потянул, заставляя итальянца склониться.

— Божества? Но когда-то ты назвал меня демоном…

— Не может такого быть, — тихо возразил Данте, почти касаясь розовых мягких губ, — Или я был совершенно не в себе, — выдохнул он и в следующее мгновение смял желанные губы в пьянящем поцелуе.

Ежедневные свидания и частые совместные ночёвки нисколько не охладили молодых людей. Пылкие любовники, они неизменно использовали моменты счастливого уединения для утоления страсти, бурлящей в их крови, и не могли насытиться друг другом.

Первая любовь, искрящаяся юность и её яркое безудержное цветение брали своё, воплощаясь не только в беседах и прогулках, но и в наполненных плотскими утехами ночах и преданных ласкам днях…

Опрокинув юношу на кровать, Габриэль прикусил бархатную кожу его живота и с шутливым рычанием потянул зубами пояс штанов, обнажив дорожку золотистых волосков. По-кошачьи урча, он зарылся в неё лицом и с наслаждением вдохнул сладкий, будоражащий аромат.

Тимоти заливисто рассмеялся.

— Габриэль, щекотно! — он приподнялся, чтобы убрать тёмную кудрявую завесу, скрывшую лицо художника. — Твои волосы щекоч…

Взгляд его сияющих голубых глаз упал на тихо скрипнувшую входную дверь и в мгновение наполнился ужасом. Охнув, Тимоти дёрнулся, едва не угодив коленом в челюсть расшалившегося итальянца.

— Любовь моя, осторожней! — весело фыркнул Данте, поднял на него шальной от возбуждения взгляд и, ухватив за руки, притянул к себе. — Право, ты же не жеребец, чтобы так брыкаться…

— Габриэль, нет!.. — юноша отчаянно замотал головой и со сдавленным всхлипом вырвался. Быстро отодвинувшись на другой конец кровати, он сел и, закрыв ладонями лицо, зашептал: — Господи… о, господи…

Сбитый с толку итальянец ошарашенно захлопал ресницами.

— Любовь моя, что случилось? Я что-то сделал не так?

Подобравшись к Тимоти, он настойчиво убрал от лица дрожащие руки и нахмурился, встретившись с полными ужаса глазами.

— Обернись… — еле слышно выдавил юноша, — Мы… мы не одни…

Кровь отхлынула от лица Данте.

— Что?..

Резко развернувшись, он тяжело сглотнул — в дверях студии стоял Джон Рёскин, молча взирая на преступную картину.

— У вас дурная привычка не запирать дверь, Габриэль, — невозмутимым тоном сообщил критик.

— Мистер Рёскин… сэр, — Россетти с трудом заставил двигаться язык в совершенно пересохшем рту, — это…

— …не то, что я думаю? — усмехнулся Рёскин.

Габриэль опустил голову. Оправдываться или пытаться убедить патрона в неверном истолковании увиденного, не имело смысла — всё было ясно как белый день. Они попались и… пропали?..