— Поверь, определение «бездарность» тебе никак не подходит, — возразил Тимоти.
— Ради всего святого, не нужно мне льстить, — раздражённо проворчал Данте, косясь на своё детище. — К несчастью, ты не способен судить объективно, — он тяжело вздохнул, — Но я-то вижу, что в работе есть недостаток… только понять не могу — какой именно! Господи, неужели тебе это нравится?!
Юноша свёл к переносице брови и склонил набок голову, пристально всматриваясь в картину. Спеша в студию он предвкушал не только долгожданное уединение с Россетти, но и возможность, наконец, узреть рождённый в муках плод труда возлюбленного и порадоваться вместе с ним. Однако, глядя на полотно, Тимоти обнаружил, что не испытывает ожидаемого восторга. Нет, конечный результат не разочаровывал, но и назвать его идеальным было нельзя. Габриэль был прав: в работе действительно ощущался недостаток, понять который с первого взгляда было практически невозможно. Но только не человеку, заранее знающему задумку художника. А Тимоти её знал.
— Почему ты решил, что моё мнение будет необъективным? Я тоже не могу сказать, что она совершенна, — медленно проговорил он, — И, кажется, понимаю, в чем дело. Не думаю, что намеренно, но ты сделал слишком большой акцент на мне, то есть на ангеле — прописанный яркими, огненными оттенками, он первый бросается в глаза, отвлекает от всего сюжета. А ведь по твоему изначальному замыслу основа картины — оба главных персонажа: и умирающая Беатриче, и ангел, дарующий ей поцелуй. Они должны быть единым целым, но, прости, этого нет. Полагаю, вот, что тебя невольно расстраивает и нервирует. Но, возможно… — Тимоти сделал несколько шагов назад, задумчиво покусывая губы, и чуть улыбнулся. — Знаешь, а ведь в отличие от тебя я представлял возлюбленную Данте несколько иначе и, если черты лица мисс Верден вполне вписываются в моё представление, то её тёмные локоны… Я ни в коем случае не оспариваю их богатство и красоту, но, признаюсь, воображая Беатриче, я награждал её отнюдь не иссиня-чёрной гривой, но волосами, цветом напоминающими расплавленную лаву… Не знаю, по каким причинам… — смущённо пробормотал он и пожал плечами, — Возможно, если придать локонам Джейн подобный оттенок — ангел и Беатриче обретут гармонию в цвете, станут единым целым, основой всего сюжета, как ты и хотел. Не обижайся, пожалуйста, но мне так кажется…
Он с виноватым видом повернулся к Россетти.
— Я не обижаюсь на конструктивную критику, — задумчиво глядя на полотно, произнёс Данте. — Расплавленная лава? Вполне возможно… — не отрывая взгляда от картины, он подошёл к Тимоти, приобнял его и удивлённо хмыкнул, — Пожалуй, да… Любовь моя, я вынужден признать правоту твоего видения… Мадонна, я снова оказался слепцом, а ты осмеливаешься говорить, что я талантлив… Расплавленная лава — у тебя потрясающее воображение! Но как отнесётся к такому преображению мисс Верден? Полагаешь, она поймёт его и примет с благосклонностью? Впрочем, это не так важно. — Он крепче прижал к себе Тимоти и поцеловал в золотистую макушку. — Ты мой спаситель! Прости, что сомневался в твоей объективности, это глупо и несправедливо с моей стороны: забыть о том, что ты совершенно не умеешь лгать.
— Но понемногу я этому учусь, — улыбнулся Тимоти, приятно польщённый неожиданным и скорым принятием его скромного мнения, откинул голову на плечо Россетти и вздохнул, — Дядю я обманывал и не раз…
— О, нет, — возразил Габриэль, — ты просто не говорил ему правды, а это не одно и то же.
Юноша усмехнулся.
— Сомневаюсь, что есть существенная разница.
— Не сомневайся, — заверил Данте, развернул его к себе и заглянул в голубые глаза. — Ты же сам понимаешь, что так лучше для твоего дяди. Вряд ли бы его обрадовала правда.
Тимоти печально покивал головой.
— Так, мой сердечный друг, прекращаем предаваться меланхолии! — чуть встряхнул его итальянец и улыбнулся. — Исправлением картины я займусь обязательно, но чуть позже. И не вздумай возражать, ты же знаешь — я умею работать быстро, когда это необходимо. Но на данный момент у меня совсем другие планы… — он загадочно улыбнулся, выпустил юношу из объятий и прошёл к буфету. — Открою тебе тайну: с самого утра, до приступа самобичевания, я совершил прогулку, чтобы в честь полного выздоровления побаловать тебя кое-каким лакомством. Помнится, ты как-то признался, что очень любишь вишню?
— Люблю, но её время давно прошло. — Тимоти удивлённо вскинул брови. — Неужели ты хочешь сказать, что каким-то чудом раздобыл её?
Россетти пожал плечом и достал небольшую вазочку, наполненную яркими ягодами, плавающими в густом сиропе.
— Варенье? — юноша рассмеялся, — Да, ты угадал — его я тоже люблю.
— Нет, не варенье. Лучше… — хитро улыбнулся итальянец, — Это ликёрная вишня, но я её называю «пьяной», она настаивается на коньяке. Пробовал когда-нибудь?
— Нет, − Тимоти смущённо покраснел, — Ты же знаешь, я не особо жалую алкоголь.
Габриэль склонил голову и усмехнулся.
— Знаю. Но смею надеяться, что тебе придётся по вкусу сей деликатес, — он вопросительно изогнул бровь. − Попробуешь? Я обегал половину кондитерских Лондона в поисках этой вишни, так что очень прошу, прояви уважение к моему порыву.
Тимоти кивнул, склонился к протянутой вазочке, настороженно вдохнул аромат, ожидая, что в нос ему ударит резкий запах коньяка, и изумлённо посмотрел на итальянца.
— Пахнет потрясающе!
— Неужели ты думаешь, что я стану предлагать тебе гадость? — возмутился Габриэль. — Так ты попробуешь или нет?
Ложки предложено не было, но Тимоти не растерялся. Решив, что с Данте ему вполне позволительно отринуть скучные правила приличия, он пальцами выловил крупную ягоду, отправил её в рот, прикрыл глаза и замер…
— Это невероятно… — прошептал он и улыбнулся своим мыслям.
Вкус «пьяной» вишни, терпкий и насыщенный, напомнил ему вкус любимых губ. Тягучий сироп, разлившийся во рту сладостью, — томные ласки, даруемые этими губами, а тончайшие нотки дорогого коньяка, пропитанные вишнёвым ароматом, были похожи на хмельное счастье, которым переполнялось всё его существо при одном лишь взгляде на итальянца.
Это был не просто вкус — это был солнечный поцелуй лета, поцелуй его Габриэля…
Распахнув ресницы, он восторженно посмотрел на художника и тут же зарделся — заворожённо глядя на него, Россетти протягивал следующую ягоду.
— Хочешь напоить меня вишней? — тихо спросил Тимоти.
Сверкнув потемневшими глазами, он нежно обхватил руку итальянца, принял из неё лакомство и, опустив ресницы, медленно обласкал языком тонкие пальцы, очищая от сладкого сиропа.
Из груди Габриэля вырвался судорожный вздох.
— Хочу иного… — прошептал он, склонившись к юноше и вдохнув сладкий, пьянящий аромат дыхания. — Хочу, чтоб эти губы звучно расцвели в моих губах…** Хочу напоить тебя не вишней, но напитком страсти и любви, созревшем в столь томящем ожиданьи…
Отстранившись, Тимоти забрал у него вазочку, отставил в сторону и, помедлив мгновение, жадно приник к ярким губам, без лишних слов соглашаясь вкусить любовный напиток. Итальянец чуть улыбнулся сквозь поцелуй — язык юноши ловко перекатил в его рот «пьяную» вишню, делясь вкусом лета, любви и страсти.
Приглушенные поцелуями стоны наполнили мастерскую откровенной песней желания.
Истосковавшиеся за несколько недель, молодые люди спешили вознаградить друг друга лаской за все переживания и страхи, за заботу и за счастье видеть того, кто дороже всех сокровищ мира — живым.
Они сжимали друг друга в пылких объятиях, путаясь в поспешно срываемой одежде, опрокидывая на пути своего беспорядочного страстного танца некстати попавшиеся предметы.
Под безудержным напором итальянца Тимоти оказался у письменного стола, заваленного эскизами и тюбиками, с брошенной поверх художественного беспорядка пёстрой палитрой, сверкающей свежими красками. Прижатый к широкой столешнице, он вдруг разорвал объятия, развернулся спиной к тяжело дышащему художнику и прогнулся, без слов давая понять, чего и как жаждет — открыто, без малейшей тени смущения и сомнений.
