Бледнея под презрительным взглядом, заикаясь и злясь на самого себя за это, он сбивчиво принёс извинения своей бывшей любовнице и модели — Розалии, и попросил о помощи. Вот у кого связей было хоть отбавляй.

Розалия, услыхав о беде, едва смогла сдержаться, чтобы не наградить негодяя очередной звонкой оплеухой, обвинив его и только его во всех несчастьях, но, взглянув в полные мольбы, испуганные глаза Россетти — сжалилась. Ведь все оскорбления и обиды, нанесённые ей беспутным итальянцем, были незначительной мелочью (Святая Дева Мария, да они были просто ничем!) по сравнению с угрозой, нависшей над её юным любимцем. К тому же − она немало этому удивилась − Габриэль действительно выглядел раскаявшимся. В итоге, благодаря некоторым полезным знакомствам девушки к постели больного был приглашён один из самых уважаемых и дорогих докторов города.

Разумеется, все расходы по его услугам Габриэль взял на себя, мгновенно вернув этим доброе расположение мистера Тейлора.

Доктор Марлоу долго прослушивал хрипло дышащего Тимоти деревянным стетоскопом, простукивал толстыми короткими пальцами его грудь и спину, заглядывал в горло и заставлял показывать язык.

Вердикт медицинского светоча, оглашённый в пустом зале закрытого паба безмерно воодушевил с трепетом ожидавших «приговора» близких: это — не пневмония.

− Пока не пневмония, − подчеркнул седовласый светоч, мгновенно стерев одним коротким словом радостные улыбки с их лиц. — Я считаю непозволительным обнадёживать вас безоговорочным прогнозом на скорый и благополучный исход болезни. Полагаю, вам всем следует усердно молиться о его выздоровлении. Разумеется, со своей стороны я так же приложу все возможные усилия.

Тишину пустого паба нарушили сдавленные рыдания мистера Тейлора. Несмотря на корыстолюбие, живущее в его крови, он все же питал искреннюю симпатию к племяннику, граничащую с настоящей отцовской любовью. Как-никак Тимоти был его единственным родным человеком, оставшимся после смерти младшего брата, да и вообще — добрым, милым и отзывчивым юношей, абсолютно не заслуживающим подобной участи. В тот момент Габриэль с превеликой радостью исполнил бы пожелание мистера Тейлора − провалиться сквозь землю в самый ад. Терзаемый видом его слёз и густо покрасневший от жгучего чувства вины, он опустил голову и уставился на грубые доски, совсем не так давно надраиваемые несчастным Тимоти. Но деревянный пол не разверзся, и Данте лишь молча и яростно закусил губы, надеясь физической болью заглушить боль душевную, а так же укротить нарастающую внутри панику.

Влив в трясущегося от горя дядюшку изрядную порцию успокоительных капель, доктор Марлоу все же попросил всех не отчаиваться, не слишком убедительно аргументируя свой оптимизм молодостью больного и отсутствием у оного каких-либо хронических заболеваний, способных усугубить положение.

Разумеется, Габриэль не желал отчаиваться и самоотверженно гнал прочь любые дурные мысли, но глядя на обессиленного возлюбленного, ему все с большим трудом давалась вера в его исцеление…

− Не сдавайся, любовь моя, прошу, − повторил он, пряча тихий всхлип во влажных золотых локонах. — Не покидай меня, ты же обещал…

Ресницы Тимоти дрогнули, он вновь судорожно вдохнул, словно стремясь ему ответить, но вместо этого разразился приступом сухого кашля…

***

Возвратившись домой, Данте застыл на пороге и обвёл тяжёлым взглядом мастерскую, ставшую без Тимоти пустой и серой. Вечный сквозняк лениво пошевелил забытыми на столе эскизами, словно раздумывая, поиграть ими или нет, и обессиленно затих. Слабое, безвольное дуновение, так непохожее на озорной ветерок, неизменно порхающий по огромной комнате…

Слабое дуновение… слабое дыхание, обессилевшие руки…

Грудь итальянца сдавило от тоски — всё, абсолютно всё несло в себе сейчас отпечаток печали и угасания.

Он бесцельно прошёлся по комнате, совершенно не представляя, чем себя занять, сердито посмотрел на картину и сжал кулаки. Ненависть к этому детищу с новой силой вспыхнула в его сердце. Без капли сожаления и с огромным удовольствием он бы искромсал роковое полотно, если бы это могло повернуть время вспять или исцелить Тимоти.

Рука художника нашарила на столе среди разбросанных кистей и тюбиков перочинный нож. В ярости Габриэль стиснул холодную рукоять, но, взглянув на прекрасного ангела, дарующего поцелуй едва намеченной углём Беатриче, глухо застонал — нет, его он уничтожить не мог. Отбросив нож в сторону, он вцепился в буйные кудри и зажмурился. Сердце ныло, гулко стуча в своей клетке. Данте никогда бы не подумал, что оно может испытывать такую сильную боль лишь от мыслей, от жутких предположений, которые безжалостно роились в его голове. Упав на колени перед полотном, словно пред алтарём, он отчаянно взмолился:

− Господи! Эти муки невыносимы! Я не хочу… не хочу так страдать!

***

− Сэр! Сэр, проснитесь! — тонкий голосок назойливым комариным писком звенел над самым ухом. — Мне велено передать вам записку, сэр!

Кто-то осторожно коснулся его плеча и тихонько потряс.

Данте неохотно вынырнул из тёмного, лишённого душевных мук сонного омута в жестокую реальность и, разлепив красные, опухшие глаза с недовольством воззрился на нарушителя спокойствия.

− Какую к чёрту записку? Ты кто такой? — проворчал он, пытаясь сосредоточить взгляд на чумазом мальчишке лет восьми, протягивающем ему смятый листок. — И как ты сюда попал?

− Я Бобби Браун, разносчик газет, сэр, − представился мальчик, вытер рукавом конопатый нос и щербато улыбнулся. — Я стучал, но вы не отвечали, а потом обнаружил, что дверь не заперта. Простите, сэр, что вошёл без спроса, но мне срочно велено…

− …передать записку, − кивнул Габриэль, приподнимаясь на постели и морщась от тупой головной боли, внезапно решившей застучать в висках.

Он хмуро посмотрел на пустую бутылку джина, одиноко стоящую у прикроватного столика, и горько усмехнулся. Прибегнув к такому простому способу забыться, он, разумеется, не делал себе чести, но вчера ему было наплевать на это. Единственным желанием было убежать, скрыться от своих страхов, заглушить душевную боль и перестать думать о том, что он может потерять, едва приобретя… Кажется, он молился, стоя на коленях у забытой кушетки и терзая в руках шёлковую тунику — первый «костюм» Тимоти. Кажется, он плакал, орошая нежную ткань хмельными слезами, а потом истерически смеялся, зарываясь лицом в мягкие складки и вдыхая аромат тела, которое они некогда прикрывали. Кажется, бутылка джина была не единственной, что он опустошил за вчерашний вечер… Габриэль покосился на распахнутый настежь буфет и скривился — опрокинутая плетёная бутыль с исчезнувшим из неё вином красноречиво это подтвердила. Кажется…

Не обратив внимания на удивлённо заморгавшего мальчишку, все так же протягивающего ему записку, Данте вскочил с кровати и бросился к картине, прикрытой старым, заляпанным краской полотном. Мадонна… неужели в пьяном угаре он все-таки решился?!

Сдёрнув трясущимися руками полотно, Габриэль не сдержал приглушенного вскрика, пошатнулся и обессиленно опустился на колени.

− Мадонна…

− О, сэр… − тонкий голосок мальчишки-разносчика был преисполнен искренним восхищением, − как красиво!

− Полагаешь? — тихо спросил итальянец, повернувшись к нему и не пытаясь скрыть слёз облегчения.

Он не уничтожил картину, он её почти закончил, кое-что изменив и подправив. Когда? Разумеется — вечером или ночью. Как — он не помнил, но то, что он видел, определённо ему нравилось.

Мальчишка энергично кивнул, сверкая восторженными глазами.

− Очень красиво, сэр! Только… вы же дорисуете лицо спящей леди?

— Непременно дорисую, но чуть позже, — улыбнулся ему Габриэль, решив не уточнять, что «леди» вовсе не спит, а умирает, утёр слёзы и поднялся с колен. − От кого она − записка?

− От сестры милосердия, сэр, − опомнившись, спешно ответил разносчик, вручая ему листок.

− Что?..

Выдох застрял на полпути в горле, сдавив его спазмом. Габриэль отдёрнул руку, будто мальчик протягивал ему ядовитую змею, и с ужасом посмотрел на него. Все страхи, отодвинутые на задворки сознания обильным возлиянием, снова беспощадной лавиной накрыли его. Он малодушно сделал шаг назад, отказываясь принять послание и прочесть страшное известие, которое, возможно, было в нем сокрыто.