− Прости, но это никак не объясняет твоей мокрой насквозь одежды. Что произошло? Тебя кто-то окатил водой? Сторож? Или ты решил искупаться перед сном, не утруждая себя раздеванием?

− Нет. Я хотел взглянуть на огни Уайт Холла и не заметил, что подошёл слишком близко к краю пруда — ведь было совсем темно. Поскользнулся на мокрой от росы траве и упал в воду. Там, оказывается, глубоко… − юноша слабо улыбнулся.

Габриэль не ответил на улыбку и сурово сдвинул брови.

− А если бы ты не смог выбраться? — произнёс он, сжав его колени. — Господи, в темноте, один! Ты… ты мог утонуть!

− Не стоит драматизировать, − ответил Тимоти. — Я же не утонул.

− Ты непростительно беспечен! — воскликнул Данте и, не удержавшись, притянул его к себе.

Юноша сдавленно охнул, ткнувшись губами в распахнутый ворот рубахи.

− О, это не всё. Ты запамятовал: ещё я непростительно груб, бестактен и… − попытался вяло съязвить он, и осёкся, вдохнув запах разгорячённой кожи: пьянящий и родной, мгновенно вскруживший голову, почище хмельного грога. Как же хотелось обнять в ответ, раствориться в этом запахе, в тепле сильных рук и обжигающего дыхания!

Он закусил губы и отвернулся, едва подавив тихий стон, норовящий выдать его истинные чувства, но, так и не сумел найти в себе сил, чтобы оторваться от груди, где часто и сильно билось любимое сердце.

— Прошу, забудь мои слова! В них нет ни капли справедливости! — простонал Данте, отчаянно сжимая его в объятиях. — Боже… Ты мог погибнуть. Я мог потерять тебя навсегда! Прости меня, прости. Я жуткий эгоист, но обещаю, что буду прислушиваться к тебе, только не уходи больше. Я не хочу тебя терять. Мне больше никто не нужен. Никто! − сбивчиво зашептал он, чувствуя, как к горлу подступает горький ком. — К черту эту картину, к черту Беатриче! Всю свою оставшуюся жизнь я хочу писать лишь тебя.

− Не думаю, что есть необходимость в подобной жертве, − Тимоти, собрав волю и остатки гордости в кулак, все же отстранился.

− Есть! — горячо воскликнул Габриэль. — Есть, потому что моё единственное вдохновение — это ты. Ты вернулся, и я так счастлив! — он улыбнулся сквозь проступившие слезы, но тут же понуро опустил голову. — Признайся честно, ты пришёл ко мне, потому что тебе больше некуда идти? Прости, но я сомневаюсь, чтобы ты пылал желанием объяснять мистеру Тейлору свой странный вид мокрого мышонка…

— Дядя здесь ни при чем, − проворчал юноша. — Мне не составило бы большого труда проникнуть в свою комнату незамеченным. Просто…

Притворяться обиженным и оскорблённым дальше не было никаких сил. Разве не в надежде на примирение он пришёл сюда? Разве не лил горькие слезы, сидя под шатром раскидистой старой ивы, и к своему вящему удивлению вспоминая вовсе не ссору, но исключительно счастливые, полные любви и света мгновения, отчаянно желая лишь одного — вернуть их?

Потерев расцветшую хмельным румянцем щеку, он тряхнул чёлкой и горестно усмехнулся, признавая полную победу Габриэля над своим сердцем и разумом.

− Я желал объясниться с тобой, потому что в очередной раз повёл себя по-детски глупо. Я и сейчас веду себя глупо…

− Нисколько! − страстно возразил Данте. — Хант рассказал мне обо всем. Твоё поведение вполне объяснимо и оправданно. Знай, ты не заслужил ни единого слова, сказанного этим старым снобом. Ни единого! Поверь мне, все его насмешки — это не что иное, как выпады в мою сторону. Он ненавидит меня, и его ненависть, к несчастью, распространяется на всех, кто так или иначе со мною связан. О, как же я сожалею, что меня не оказалось рядом с тобой в тот момент! В момент, когда ты отчаянно нуждался в поддержке и защите!

− За меня заступилась Розалия…

− Но не я! — горячо воскликнул Габриэль. — И мне нет оправдания. Я не должен был оставлять тебя одного в этом жутком обществе! Ведь я прекрасно знаю его повадки — эти люди при первой же возможности набросятся и заклюют такого беззащитного, застенчивого человека, как ты. Я так виноват перед тобой, Тимоти! Так виноват… Я − гнусный мерзавец и не вправе молить о прощении, особенно после того, как посмел поднять на тебя руку… − он покаянно опустил голову.

− Я тебе ответил. Мы в расчёте. — Тимоти перевёл осоловевшие глаза на огонь, жарко пылающий в камине, и тяжело вздохнул. — Ещё я хочу сказать, что ты вправе писать того, кого считаешь необходимым. Того, кто дарит тебе вдохновение. Это замечательная картина и не смей бросать её только из-за того, что у меня разыгралось воображение. Мисс Верден бесспорно прекрасна и достойна стать твоей Беатриче. А что касается публикации… − он грустно усмехнулся, − я верю, что ты не хотел для меня ничего дурного.

Габриэль удивлённо воззрился на него.

− Значит, ты больше не злишься и не ревнуешь?

− Если бы я злился или ревновал — меня бы тут не было, − тихо ответил юноша, не отводя взгляда от пламени. — У меня было время успокоиться и подумать. Правда, я не рассчитывал, что это будет так мокро и холодно…

− Тимоти, ты сведёшь меня с ума! − итальянец облегчённо рассмеялся, уткнувшись ему в колени.

Тимоти слабо улыбнулся, неожиданно ощутив невероятную усталость. Пережитое потрясение и грог, разлившийся хмельным теплом по телу, сделали своё дело — его настойчиво клонило в сон и больше не хотелось ни говорить, ни двигаться, даже несмотря на пленительную близость любимого. Неслышно вздохнув, он прикрыл глаза.

− У меня тоже было время подумать. Подумать и понять… − после долгой паузы прошептал Данте и поднял голову.

Тимоти тихо сопел, откинувшись на спинку старого полинявшего кресла. Его рука безвольно свесилась с подлокотника, вот-вот грозя выпустить опустевшую кружку из расслабленных пальцев. Габриэль осторожно забрал её и отставил в сторону. Немного помедлив, он взял хрупкую ладошку, нежно коснулся губами потеплевшей кожи и горестно вздохнул — он не успел сказать самого главного.

− Я скажу тебе, как только ты проснёшься, − беззвучно пообещал он.

Решив не тревожить Тимоти, и дать тому возможность провалиться в глубокий сон, он взял старую исписанную тетрадь и присел у его ног.

Его мысли ненадолго вернулись к разговору с Маньяком. Несомненно, друг был прав, и в будущем им следовало соблюдать предельную осторожность, если они хотели быть вместе. Он взглянул на спящего юношу и счастливо улыбнулся. В тёплых всполохах лицо Тимоти светилось спокойствием и ангельской невинностью. Свет — вот, что покоряло в этом юноше. Свет, идущий из глубины его души, из самого сердца, не утративший своей яркости и тепла несмотря ни на какие испытания, выпавшие на его долю.

«Я не лгал тебе, любовь моя, − подумал он, лаская взором прекрасные черты, − Несмотря на грехопадение, ты остался таким же чистым и светлым, как и в первую нашу встречу. И мой долг — сберечь в тебе этот свет».

Тимоти проснулся на широкой кровати, закутанный в тёплый кокон из пушистого одеяла. Приоткрыв глаза, он обвёл сонным взглядом студию, таинственную и тихую в жемчужно-серой дымке раннего утра, и наткнулся на раскрытую тетрадь, лежащую рядом с подушкой. Несмотря на рассеянный свет, он смог разобрать написанное твёрдым красивым почерком.

«Когда я вижу явственней твой лик?

Когда пред ним — пред алтарём из света —

Мой взор духовный славословит эту

Любовь, что я через тебя постиг?»

Тимоти трепетно провёл пальцем по строкам без единой помарки.

«Или в ночном уединенье, в миг

Незримых ласк и тайного ответа,

Когда твоё лицо — моим согрето,

И взором в душу я твою проник?»*

Взяв в руки тетрадь, он сел на постели и осмотрелся в поисках автора этих строк.

Габриэль спал в кресле, закрутившись всем своим немалым ростом в невообразимую загогулину. Оглядев итальянца, загадочным образом вместившегося в неудобном ложе, Тимоти не смог сдержать тихий озорной смешок и тут же зажал рот рукой — Данте, глухо застонав, пошевелился, открыл глаза и с укором посмотрел на него.