− Какие оскорбления? — Габриэль решительно ничего не понимал. — И ты, и Розалия твердите мне о каких-то оскорблениях, о которых я понятия не имею! Чёрт подери, что там у вас стряслось, пока меня не было?

Хант с недоумением воззрился на него.

− Выходит Тимоти ничего тебе не рассказал?

Россетти фыркнул и покачал головой.

− Нет, иначе я бы не спрашивал, не так ли?

Немного помявшись, Маньяк поведал другу о злополучном эпизоде и, пытаясь скрыть стыд и смущение от бездействия Братства, поправил на Россетти съехавший с плеч фрак.

− Прости, Габриэль… мы все молчали, но ты понимаешь…

− Понимаю, − неживым голосом отозвался итальянец.

Он не был удивлён или разочарован поведением друзей. Потому что в глубине души признавал — лишь благодаря его вызывающей дерзости Братство обязано было сносить постоянные насмешки и несправедливую критику, а вовсе не «сомнительным» талантам его членов. Единственный среди «братьев», он всегда был несдержанным на язык, предпочитая слёту высказывать все, что думает: порывисто, страстно, не делая реверансы и не рассыпаясь в любезностях. Строптивый безумец, он не желал прогибаться ни перед кем, кроме Рёскина, но отчаянно ревновал к любым успехам друзей, которые часто оказывались гораздо прозорливее и умнее его. Проклиная собственную вспыльчивость, Габриэль злился на умение Миллеса вовремя подлизаться и немного завидовал способности Маньяка смиренно промолчать, когда это было необходимо. Он так не умел и постоянно страдал от этого. Теперь же из-за его строптивости, а так же непомерного эгоизма пострадал и Тимоти.

— А ещё понимаю, что я — идиот и законченный эгоист. — Данте тяжело вздохнул и посмотрел на Ханта влажными глазами. — Но ведь я хотел как лучше…

Маньяк поджал губы и понимающе кивнул.

− Никто тебя не обвиняет, Габриэль.

− Обвиняет, − упрямо возразил итальянец, − и я с ним согласен. С Тимоти. Я должен был прислушаться к нему или хотя бы не оставлять один на один с этими чудовищами. Но мне необходимо было переговорить наедине с мисс Верден и заручиться её согласием. Боже, ну кто мог предположить, что Тимоти увидит нас?! — отчаянно вопросил он у тёмного неба.

Маньяк подозрительно прищурился и шумно втянул в себя воздух.

− Вот дьявол… только не говори, что подбивал к ней клинья. А как же Моррис, Габриэль? Ведь он твой друг!

− Мадонна! — взвыл итальянец. — И ты туда же! Нет! Я всего лишь сказал ей пару льстивых слов и поцеловал ручку! Что здесь преступного? Она нужна мне для образа Беатриче! Тимоти так же, как и ты всё неправильно расценил, но я счёл лишним объясниться, вспылил и прогнал его! Прогнал! Я должен его найти и извиниться! Я должен вернуть его! — Данте в отчаянии смял на груди друга рубаху и горячо затараторил: — Вернуть, иначе сойду с ума! Я был в Садах, и ты не поверишь, но у меня ничего не получилось! Я был зол и обижен и надеялся, что таким способом смогу забыться — мне всегда это помогало, − но ничего не произошло! Его образ напрочь затмил мой разум! Я как переволновавшийся юнец — просто не смог этого сделать!

− Что сделать? — Маньяк ничего не понимал. − Прости, друг, но твоя речь слишком сбивчива и сумбурна, а я уже порядком пьян.

− Я не смог изменить Тимоти, − сдавленно ответил итальянец и уткнулся в широкую грудь.

− Изменить?! О, господи… − Хант провёл ладонью по лицу. — Изменить… Значит, ты все-таки добился своего. Совратил мальчишку.

− Я бы не стал называть это совращением. Пока мы работали над «Благовещением», я пальцем его не тронул! Знал бы ты, чего мне это стоило! − попробовал оправдаться Данте. — Но, в конце концов, Тимоти сам проявил инициативу, − немного слукавил итальянец. — Согласись, разве я мог устоять против такого соблазна? В отличие от тебя я не давал обета воздержания! Но теперь дело приняло совсем иной, неожиданный оборот… Ох, я ужасен, ужасен! — запричитал он, терзая рубашку друга.

− Ты невозможен и отвратителен, − припечатал Хант, глядя на вздрагивающие плечи художника. − Доверчивый, наивный Тимоти, несчастный мальчишка… — он сокрушённо покачал головой, — Только не говори, что он влюблён в тебя.

Россетти всхлипнул и кивнул, не отрывая лица от его груди, пропахшей сладким табачным дымом.

— Это плохо.

− Почему? — шмыгнул носом Данте. — Потому что я подлец? Не стану спорить…

Он тихо завыл.

− Это не единственная причина… − проворчал Хант, отлепил его от себя и заглянул в покрасневшие глаза. − Ответь мне на один вопрос, только искренне. Что тебе нужно от этого мальчика?

− Я хочу вернуть его, потому что… люблю, − растерянно пролепетал художник, — по-настоящему…

− Черт, это совсем дурно, − страдальчески скривился Маньяк и вдруг, опомнившись, отодвинулся от друга и недоверчиво склонил голову. — Ты? Любишь?! Я, верно, ослышался? Впрочем, что я говорю? Ты же влюбляешься в каждую свою модель, со свойственной тебе страстностью превознося в стихах эту любовь! О, я нисколько не умаляю твоего таланта — стихи гениальны, но много ли в них настоящего? Прости, милый друг, но ты слишком часто меняешь объекты своей страсти, чтобы я мог поверить в искренность твоих слов. И, признаться, учитывая мою симпатию к этому замечательному юноше, я был бы даже рад твоему лукавству в данном случае. Я полагаю, будет гораздо лучше, если Тимоти поймёт свою ошибку сейчас и смирится, нежели в будущем его будет ждать более горькое разочарование. Ведь он достоин настоящей любви, а не мимолётного, бессмысленного увлечения такого разгильдяя как ты!

Россетти отвернулся от него и обречённо вздохнул.

− В твоих словах есть доля истины, но… сейчас я говорю правду, идущую из самого сердца. И мне нужно найти Тимоти, чтобы сказать эту правду и ему. Я слишком долго молчал, отказываясь признавать очевидное. Я вёл себя как трус, как жалкий себялюбец. Добившись любви невинного создания, вкусив чистоту его тела, я упивался этим, отдавая взамен ничтожно малую толику своей души, откупаясь лишь, ты прав — не много чего стоящими стихами. Осознание того, что именно я могу потерять повергло меня в ужас и заставило понять, как я был глуп и как мало дорожил сокровищем, дарованным судьбой. Пускай тебе кажется невозможным в это поверить, но я действительно люблю Тимоти. И я не вправе более молчать. Надеюсь, что ещё не поздно, и он проявит милосердие и выслушает меня. В противном случае, я погибну от тоски и отчаяния. Погибну, Маньяк…

Хант даже рот открыл, потрясённый искренностью, прозвучавшей в голосе друга. Влюблённый и ветреный Габриэль был ему не в диковинку — это было неизменное состояние итальянца. Но… полюбивший и отчаявшийся? Поверить в такое чудесное перевоплощение было весьма проблематично.

− И это осознание пришло к тебе в момент, когда ты делил постель с другим? В момент, когда, прошу прощения, твой член просто-напросто не встал? Извини, Габриэль, но это довольно странно вяжется с возвышенными чувствами, о которых ты говоришь, − усмехнулся он.

− Твоё право сомневаться во мне, − страдальчески покривился Данте. — Признаю, я всегда был слишком легкомысленным и, наверное, сейчас просто не имею права ожидать того, что нынешние мои слова и поступки расценят должным образом.

Тихо крякнув, Маньяк почесал косматую бороду, искоса взглянул на поникшего художника и прищурился.

− Давай-ка прогуляемся и побеседуем на эту тему, мой друг.

− Святая Дева Мария! У меня нет времени на беседы, Маньяк! Рушится моя жизнь! Моя любовь!

Хант проигнорировал возглас итальянца, приобнял его за плечи и потащил прочь от паба — чужие, даже случайные уши были им ни к чему. Трепыхнувшись для приличия в попытке сбросить крепкую руку, Габриэль со стоном покорился и с видом жертвенного ягнёнка последовал за ним, не прекращая своих тихих стенаний по поводу загубленной жизни.

− Помолчи! — сурово оборвал его Маньяк, занятый отчаянным анализом сложившейся ситуации.

А ситуация была не из лучших…

Если бы дело касалось прекрасной дамы, он бы только от души порадовался за друга, познавшего, наконец, прекраснейшее из чувств. Но судьба оказалась коварной злодейкой, преподнеся Россетти в качестве первой любви вовсе не даму, и это вполне грозило обернуться настоящей трагедией, как для самого итальянца, так и для его юного избранника. Однако Габриэль, судя по всему, не понимал опасности, которой подвергал себя и Тимоти в случае примирения и продолжения их греховной связи. Необходимо было образумить безрассудного друга и остудить его пыл пока не поздно.