— Потому что мне чужда их борьба, — ответил Илья. — Ты бы видела их лица, лица, алчущие крови.

— Из тебя получится неплохой агитатор. — Лиза прищурила глаза, чтобы скрыть в них вспыхнувшую неприязнь.

— Да нет, — возразил Илья, ничего не заметив, — я еще сам многого не понимаю, многое мне неясно.

— Тогда иди к ним, они разъяснят, научат.

— А ты? — спросил он, почувствовав насмешку.

— Я не могу предать отца. Если я не сделала этого при его жизни, то после смерти подавно! — В ее голосе послышалась такая непреклонность, что Илья понял: их дороги окончательно расходятся.

Он зашел к матери, потом надумал посмотреть бумаги отца. Но, постояв у дверей его комнаты, так и не решился туда войти, уверил себя, что сделает это в следующий раз, вышел из дома.

Илья направился к военкомату, стараясь не думать ни о Лизе, ни о тех, кто наблюдает за ним из-за заборов и окон, ни о том, что точило самолюбие.

В военкомате все вроде бы было по-прежнему: парнишка выводил аккуратные строки в толстом журнале, Боровой говорил по телефону. На лице писаря Субботин прочитал: «Ну что, явился…», а Боровой, показалось, досадливо поморщился и лишь через силу пригласил сесть.

— Слушаю, — сказал он сухо.

— Я бы хотел прежде всего объяснить. — Илья посмотрел военкому в глаза и, чуть запнувшись, продолжил: — Объяснить, чтобы вы меня правильно поняли…

— Ничего объяснять не надо, — остановил Боровой. — Вы, как я догадываюсь, пришли работать, так? Если ваше желание искренне и продиктовано честными намерениями, мы увидим и оценим, если нет — тоже увидим и тоже оценим! И вы напрасно обижаетесь, — заметил Боровой, видя, как у Субботина нервно дрогнули губы. — На это тратить нервы нельзя, поберегите их для дела. И если вы не возражаете, приступим прямо сейчас.

Домой Субботин возвращался другой дорогой, хотелось не спеша и спокойно обо всем подумать. Послезавтра ему предстояло выехать в деревни уезда для мобилизации людей в Красную Армию. И хотя Боровой рассказал о многом, а завтра необходимо было ознакомиться с некоторыми директивами, Илья плохо представлял свою будущую деятельность и очень волновался, сумеет ли сделать дело так, чтобы не было потом стыдно перед собой и людьми, ему поверившими.

У ворот Илья столкнулся с незнакомой девушкой.

— Вы ко мне?

— Мне к Лизавете Дементьевне.

Илья вошел с ней в дом и, крикнув: «Лиза, к тебе!», прошел в свою комнату.

Лиза стремительно выбежала на зов. Взволнованное лицо ее побелело, когда она узнала девушку.

— Вам от батюшки, отца Сергия.

Лиза выхватила записку и в один миг пробежала ее глазами, потом, успокаиваясь, прочла медленнее. Наконец оторвалась от чтения:

— Эту записку отец Сергий вам передал сегодня?

— Сегодня. Передай, наказывал, барышне самолично.

— Значит, жив! — не выдержав, воскликнула Лиза. — Подождите меня, я скоро, — попросила она.

Лиза приняла решение сразу, без колебаний, как только прочла записку Добровольского, и теперь каждая минута отсрочки казалась ей безвозвратно потерянной. Она быстро переоделась, сложила в сумку самое необходимое, но на пороге задержалась: остановила мысль о родных. Но матери объяснять не хотелось, а брату — показалось опасным, и она оставила на столе записку о короткой фразой: «Обо мне не беспокойтесь», и убежала.

Пройдя немного по улице, обернулась: их большой двухэтажный дом под железной крышей, с высоким резным забором смотрел ей вслед горящими на солнце стеклами. Защемила тоска, захотелось вернуться, но Лиза преодолела ее и заторопилась, словно убегала от прошлого.

Едва увидев Лизу, Марфа Федоровна бросилась обнимать девушку, приговаривая: «Деточка моя, сиротиночка несчастная…» Не привыкшая к ласке, Лиза растерянно молчала.

Отец Сергий, смущенно покашливая, сказал:

— Будет тебе, матушка, плакать да причитать. По павшим от рук антихристовых отмолились, надо о живых подумать.

— Панихиду бы отслужить, — вздохнула Марфа Федоровна.

— Не время пока, бог даст — отслужим, — уверил священник и пригласил Лизу к себе.

С робостью вошла она в комнату и с удивлением осмотрелась, уловила сходство с кабинетом отца. К горлу подступил комок, но девушка сдержалась.

Отец Сергий с удовольствием наблюдал за ней: Лиза нравилась ему. Но не женской привлекательностью — были среди знакомых сына женщины гораздо красивее, — а твердостью и решимостью. «Нескончаема сила женская, — думал священник, — не убоялась навлечь на себя беду, все бросила — и по первому зову… Не ошибся Александр!»

— Вразумите, батюшка! — тихо произнесла Лиза. — Может, что не так делаю.

— Все так, — ласково глядя на нее, ответил отец Сергий. — Сердце смелое и верное подарил тебе господь. Однако путь, тобой избираемый, столь же благороден, сколь и опасен. Выдержишь ли, не отступишь ли?

— Не отступлюсь!

«Не отступится! — поверил священник, догадываясь, что движет девушкой не любовь и не ненависть, вернее, не столько эти чувства, сколько желание, и неистребимое пока желание, быть участницей чего-то необычного. — Начиталась, верно, романов французских да баллад немецких, вот и представила себе невесть что. А того не подозревает, что „необычное“ так может жизнь перековеркать… Ну да господь ей судья, к тому же нам помощницей оказалась славной. И по средствам, что от отца остались, не из последних. Жаль, не одна она наследница». — А вслух спросил:

— А что брат твой, Илья? Говорят, к большевикам подался?

— Мы с ним разные люди.

— Александр ждет тебя в лесу, я объясню где… Ждите меня до вечера. Сядем в поезд до Москвы, а там на Дон. Переждешь немного или в сей же час отправишься?

— Сейчас! — не раздумывая, ответила Лиза.

Тося жила в неведении.

Дни в лесной сторожке, казалось, растянулись в месяцы, так тихо и однообразно катилось время. Не привыкшая сидеть без дела, она с первого дня взялась помогать одинокому хозяину в его немудреном житье-бытье. Он принял помощь как должное, однако ни о чем не расспрашивал и ничем не интересовался. За все это время они сказали друг другу едва ли десяток слов, и это их не тяготило.

Домик чем-то походил на хозяина: был такой же крепкий, приземистый и угрюмоватый. Две маленькие комнатки и чулан, в котором хранился нехитрый охотничий и рыболовный скарб, разделялись тонкими перегородками, так что не только шаги или кашель, но и легкие вздохи сразу слышались во всех углах. И чудилось: дом полнится тихими скрипами, шорохами, стонами, перешептыванием. Первые две ночи, пугаясь, Тося не сомкнула глаз, потом поняла: это разговаривает лес, и успокоилась.

Она ни в чем не корила себя, хотя не раз и не два вспоминала теткины упреки: «Не тянись к Мишке, не ровня ты ему, кто они? — Митрюшины! Да Глафира тебя и на порог не пустит!» И все-таки не отступилась, радуясь тому, что Миша пришел именно к ней, позвал с собой и о ней одной, как уверяет, думает. Тося радовалась, что ей в уединении никто не мешает.

Миша появился в сторожке лишь однажды и больше не приезжал.

Приехали другие.

Это случилось вчера, под утро. Спала Тося чутко, потому легкий стук в окно разбудил мгновенно. Она открыла глаза, не зная, что делать: будить хозяина, открыть самой или лежать тихо? Но стук повторился, она услышала хрипловатый со сна голос: «Кого там принесло?», скрип отворяемой двери и приглушенный говор. Потом все смолкло. Уснуть Тося так и не сумела, но лишь ближе к полудню увидела ночных гостей: это были Карп Данилыч и Ваня Трифоновский.

Карп Данилыч первым делом спросил о сыне, но что она могла сообщить о нем, когда за все это время видела его только однажды и то не более получаса. Через минуту о ней забыли. Однако по разговорам Тося догадалась, что в городе и уезде что-то произошло. Мысли одна тревожнее другой весь день преследовали девушку.

К вечеру Трифоновский исчез, а утром Карп Данилыч, пошептавшись с хозяином, сказал, хмуря рыжеватые брови: