— И это все? — разочарованно протянула девушка.

— Все, дорогая Елизавета Дементьевна, — улыбнулся Александр. Но сразу согнал улыбку и добавил: — Но вы даже не представляете, как это важно.

— И когда идти?

— Если вас не затруднит — сейчас.

Лиза торопливо, словно опасаясь, что штабс-капитан передумает, выбежала из дома.

— А нам хотелось встретиться с Германом Георгиевичем Лавлинским, — обратился Добровольский к Субботину. — Вы бы не оказали в этом содействие?

— Нет ничего проще, — ответил Дементий Ильич.

Ждала беды Матрена Филипповна и дождалась… Ночью, с тайной радостью слушая затихающие шорохи телеги, увозящей незваного постояльца, она благодарила бога за то, что все обошлось благополучно. Правда, жалко было Таисию, но жалость оказалась недолгой: может, оно и к лучшему.

Поворочавшись на жаркой пуховой перине, переворошив волнения минувших дней, она уснула, предвкушая светлое пробуждение, а затем и день, освященный праздничными приготовлениями. Но поторопилась откреститься от волнений.

Матрена Филипповна возвращалась из церкви совсем успокоенная и умиротворенная. И воздух казался чище, и кулич потяжелее, и люди улыбчивее и добрее. Она подходила к дому, прикидывая в уме, как ужать домашние хлопоты, чтобы выкроить часок-другой для отдыха перед всенощной.

В приятной задумчивости вошла во двор и хотела закрыть дверь в воротах, как услышала негромкие твердые слова:

— Не спешите!

Из дома напротив, быстрыми шагами перебежав дорогу, к ней приблизились трое. Не дав опомниться, один из них, невысокий, с ежиком волос, спросил торопливым полушепотом.

— Где раненый? Он один?

У нее потемнело в глазах, подкосились ноги. Страх цепко схватил за горло.

— Отвечайте! — нетерпеливо требовали от нее.

— Нет… Никого нет… — с трудом выдохнула женщина и, чтобы не упасть, присела на крыльцо: двор качался и плыл.

Двое осторожно вошли в дом. Осмотрели сарай, сад, слазили на чердак. Потом ее о чем-то спрашивали, грозили, уговаривали, но она была в таком состоянии, когда человек видит, слышит, но не понимает. Откуда-то выехал скрипучий тарантас. Матрену Филипповну усадили в него и увезли под взглядами перепуганных соседей. В комнате, куда ее поместили, сидели две женщины, которые не проявили к ней ни малейшего интереса.

Наступил вечер, потом ночь. В камеру вместе с лунным светом прокрался колокольный звон. Слушая его, Матрена Филипповна беззвучно плакала. Утром ее привели к начальнику милиции.

— Ну-с, гражданка Толстошеева, намерены вы говорить или нет? — спросил Прохоровский, едва она уселась на краешек табуретки, неловко поджав под себя ноги.

— Да-да, ваша милость, — с торопливой готовностью закивала головой Матрена Филипповна и попыталась улыбнуться.

— Давайте условимся: я не «ваша милость». Это во-первых. Во-вторых, со вчерашнего вечера вам задают один и тот же вопрос: «Где раненый?»

— Батюшка, не погуби! Не погуби, родимый! Перепугалась я! Со страху язык отнялся!

— Никто вас губить не собирается, — поморщился от ее причитаний Прохоровский. — И бояться нас нечего.

— Люди-то всякое болтают. Такие страсти…

— Успокойтесь. Вот так… А теперь рассказывайте.

— Увезли Мишку-то, прошлой ночью увезли, — заспешила Матрена Филипповна. — Папаша его, Карп Данилыч. Приехал и увез. А куда, не ведаю.

— Вот и надо было вчера обо всем рассказать. Н-да… А в каких вы отношениях с Митрюшиными?

— Ни в каких особенных.

— Что ж он тогда приют у вас нашел, а не у родителей?

— Так за то я, батюшка, Тоську и ругала, — почти обрадовалась Толстошеева, чувствуя, на кого можно перевалить груз вины. — Это племянница моя, сирота. Погорельцы они, с Рязанской губернии. Пришла сюда с матерью. Да мать недолго протянула…

— Значит, это Таисия, племянница ваша, привела раненого? — уточнил Сергей Прохорович.

— Она! Опять же ночью. Постучал кто-то в окно. Я говорю — не открывай! Не послушалась, приволокла его, бугая, а он весь в крови, сердешный. И она за им, окаянным, — поправилась Матрена Филипповна, опасливо глядя на начальника милиции, — так ухаживала, так ухаживала. Любовь промеж ими… Паренька вашего жалко, — вздохнула она.

— Какого паренька? — недоуменно поднял брови Прохоровский.

— Яшку Тимонина. Тоська-то и ему глянулась. Вроде девка неприметная, а поди ж ты, — не без гордости сказала Матрена Филипповна, помаленьку успокаиваясь. Начальник уже не казался ей таким страшным, а разговор не таил в себе опасности. Сообщение же о Яше, по всему видно, очень заинтересовало его, и она, не скупясь на краски, рассказала о том, что знала, видела и слышала. И хотя запас ее был недостаточно богат, пополнила его за счет воображения, предположений и догадок…

— Хорошо, вы свободны, — сказал Прохоровский. — Однако попрошу вас из дома не отлучаться, может быть… понадобитесь.

«Век бы тебя не видеть», — подумает через несколько минут Матрена Филипповна, вспоминая пережитое. Но это будет позже, а сейчас здесь, в комнате, она не могла поверить счастью, что так легко отделалась.

Толстошеева не понадобилась. Начмил имел в виду привести ее для очной ставки на тот случай, если Карп Данилыч от всего откажется. Но дом Митрюшиных оказался на запоре. Соседи заявили, что утром они куда-то уехали. Куда? Верно, в гости. Сегодня праздник.

Прохоровский прошелся по кабинету, остановился у окна. На улице какой-то парень в лихо заломленной фуражке энергично растягивал гармонь с цветастыми мехами и что-то пел. Слов не разобрать, но по тому, как дружно смеялись окружавшие гармониста ребята и девчата, видно было, что песня доставляла удовольствие.

«Частушки, что ли?» — с неприязнью подумал Прохоровский. Зудила мысль о Митрюшине. «Паренька вашего жалко», — вдруг вспомнились слова Толстошеевой, и снова наползли подозрения. «А может быть, Тимонин — враг, коварный и хитрый? Да! Скорее всего так оно и есть. Так проморгать! А все кузнецовские разговоры. Хватит, пора принимать решительные меры!»

Он вызвал Сытько, приказал отыскать Тимонина и под любым предлогом привести в милицию. Когда Сытько свернул с широкой Вознесенской улицы в Николаевский тупик, он столкнулся с Яшей. Тимонин вышел из-за навалившегося на забор старого тополя и загородил дорогу:

— Хорошо, что я тебя встретил, Максим Фомич!

Яша затащил Сытько в тень тополя и заговорил торопливо:

— Нашел я Мишку Митрюшина! Надо скорее привести наших!

— Вот ты и иди, а я покараулю, — ответил Сытько, радуясь тому, как складно получается: и приказ начальника милиции выполнит, и хозяина дома предупредить успеет.

— Нет! — решительно отказался Тимонин. — Я тут останусь. Один раз я его уже упустил!

— Перед Прохоровский выслужиться хочешь! — с трудом скрывая злую досаду, произнес Сытько.

Яша с удивлением взглянул на него:

— Не в этом дело. Иди, Максим Фомич, торопись.

Сытько послушно заспешил по улице, но свернув в ближайший переулок, остановился в тяжелом раздумье: чьего гнева больше бояться — начальника милиции или Трифоновского? Сомнения оказались недолгими: «С Прохоровский я, бог даст, сумею уладить, а вот Ванины дружки шутить не будут». И задними дворами вернулся к дому церковного старосты Еремея Фокича.

Здесь был не только Миша, но и Трифоновский с друзьями.

Сытько торопливо рассказал ему о Тимонине.

— Угостить Яшку надобно, да хорошенько, до неразборчивого состояния. Спрятать где-нибудь, а дружкам да начальникам его сказать, что пил да гулял казак удалой с Ваней Трифоновским да с Мишей Митрюшиным. Пока суть да дело, Мишаня и совсем на ноги встанет, — сказал хозяин дома.

— Поверят ли? — усомнился Ваня.

— Как не поверят? Поверят! Все мы люди, все мы человеки, — усмехнулся Еремей Фокич. — Вот ежели, к примеру, сказать, что сосед подарил мне лошадь, — не поверят, а ежели сказать, что эта лошадь меня лягнула, — поверят.

— Ох и хитер же ты, дед! — восхищенно покачал головой Трифоновский.