— Зачем вы это делаете? Вас могут расстрелять.

— Я готов к этому, — последовал рассудительный и без всякого надрыва и вызова ответ. — Всегда чувствуешь себя уверенно и спокойно, если под ногами твердая почва и есть цель, ради которой стоит умереть, не так ли?

— Так или не так, судить не берусь, но те, против кого вы агитируете, тоже видят цель и тоже чувствуют твердую почву под ногами.

— Здесь вы ошибаетесь. Цель, разумеется, у них есть, но нет опоры, уходит она из-под ног, чему мы весьма способствуем. А слабость и страх порождают расстрелы.

Человек был в его власти: одно слово — и оборвет залп ниточку жизни. Но Илья не произнес этого слова, долго потом ворошил душу в поисках ответа на вопрос «почему?».

«Меньше думай, живи проще», — советовали офицеры, но он только грустно улыбался, отклоняя советы, наставления, подсказки и более всего участие.

«Но ведь какой-то выход должен быть! Где он, где?» — изводился Илья, чувствуя, как все глубже засасывает его трясина отчужденности и одиночества.

В дверь тихо постучали.

— Ильюшенька, это я. Ты слышишь? — донесся робкий голос матери. — К тебе Иван Петрович.

— Объясни, что я никого не хочу видеть.

— Я объясняла, но…

— …но я ничего не хочу слышать! — закончил за нее Смирнов.

Илья с неохотой открыл дверь, пропуская поручика. От того пахло вином, но держался он твердо и уверенно. За этой уверенностью угадывалось нежелание показать растерянность.

— Разругался с отцом, — объяснил Смирнов коротко и без предисловий. — Ты спрашиваешь почему? — задал он вопрос, хотя Илья ни о чем не спрашивал. — А потому, что все истинно честные и преданные России люди становятся под наши знамена, а он — отказался. Что, трусит или продался большевикам? Впрочем, это все равно. Но мне-то, его сыну, каково?!

— Ты пришел искать утешения?

— У тебя? Утешения? Я еще не сошел с ума! Я пришел потому, что желаю понять, отчего разброд, отчего ты не идешь со своим отцом, а мой отец не идет со мной?

Он смотрел требовательно и горячо. Илье был неприятен его взгляд, неприятен разговор. Но где-то в глубине души неожиданно колыхнулась жалость и к отцам, своему и этого крикливого поручика, и к таким, как он сам. Но он только молча пожал плечами, сознавая, что никому его жалость не нужна и ничего удовлетворяющего возмущенного Смирнова и тем более успокаивающего сказать не сможет. Взгляд вдруг упал на серый прямоугольник бумаги.

— Вот, понимаешь ли, получил из военкомата.

— А, это… — Смирнов презрительно скривил тонкие губы. — Я с такой бумаженцией сходил куда надо, чего и вам желаю. — Он громко расхохотался. Но взглянув на Субботина, оборвал смех. — А вы, поручик, намерены идти к ним? А знаете, с какой целью вас туда вызывают, пардон, приглашают?

У Ильи не было ни малейшего желания выходить из дома, но слова Смирнова, выражение лица подействовали неожиданным образом: стало казаться, что решение созрело давно и определенно.

— Что намерен делать я, касается только меня, — ответил он. — К тому же вы хотели уделить мне только минуту — она истекла!

— В другое время я бы потребовал от вас удовлетворения, — выкрикнул Смирнов, и, круто повернувшись, вышел, хлопнув дверью.

Через минуту заглянула мать. В ее глазах было столько беспокойства и нежности, что Илье захотелось обнять мать, сказать что-то доброе, ласковое, но, зная, что она сейчас же расплачется, сдержался, лишь улыбнулся успокаивающе-виновато и спросил глуховато.

— Подскажи, мама, как найти Николаевскую улицу. Что-то я все подзабыл за эти годы.

Мать торопливо начала объяснять, радуясь возможности оказать сыну такую маленькую услугу. Потом помолчала и нерешительно спросила, кивнув на бумагу;

— Пойдешь?

— Пойду.

— Сходи, — с готовностью согласилась мать. — Сходи. На людях хоть покажешься, а то затворился совсем… Только характер угомони чуток, будь попокладистей, не приведи господь, накличешь на голову беду! Мало ли всякого про них сказывают, — приговаривала она, провожая. У ворот остановилась и, с грустной нежностью глядя вслед сыну, положила торопливый крест.

Военкомат Илья нашел после долгих блужданий. Шел по переулкам и улочкам, поругивая и тех, кто ждет его, и себя, а в действительности подсознательно оттягивая время встречи.

Наконец на стене крепкого, под железной крышей дома с пятью окнами на улицу увидел вывеску «Военный комиссариат». Одернул китель, поправил фуражку. «Ладно, — сказал он себе, волнуясь, — поглядим».

В первой комнате, в углу, у изразцовой печки пристроился щуплый паренек и что-то старательно переписывал в объемистый журнал. Напротив двери, за громоздким канцелярским столом сидел средних лет кряжистый мужчина с вислыми рыжеватыми усами.

Субботин остановился у порога, поздоровался. Оба подняли головы. Парнишка смотрел, не скрывая любопытства, мужчина — ожидающе-вопросительно.

— Вот, получил. — Илья подошел к старшему, протягивая повестку:

— Поручик Субботин?

— Теперь просто Субботин.

— Военный комиссар Боровой, — представился мужчина и предложил сесть. Спросил, как показалось Илье, со строгой укоризной: — Почему до сих пор не встали на учет?

От его тона вспыхнуло раздражение, но Илья, сдерживаясь, ответил сухо и четко:

— Был болен. — И добавил: — К тому же не считал это необходимым. «Зачем тогда пришел?» — ждал он вопроса, но услышал спокойное:

— Отчего?

— Оттого, что воевать более не намерен.

— И на нашей стороне?

— И на вашей!

Боровой аккуратно положил повестку на стол и поднял темные, в мелкой сетке морщин глаза.

— Я вам верю. Хотя вы боевой и неглупый офицер… и это странно, стоять в стороне. Вы не находите?

— Не нахожу! И агитировать меня не надо! — И, не давая Боровому возразить, заторопился. — Все, что вы хотите сказать, я знаю заранее, посему… — Он встал. — Если я вам более не нужен — честь имею!

— Погодите, Субботин. Экий вы горячий!

Военком посмотрел на него внимательно.

— Устали воевать?

— Устал, именно устал! И, думаю, заслужил право на отдых.

— И сколько вы намерены отдыхать?.. Да не кипятитесь вы, — остановил военком, видя, что Субботин готовится сказать что-то резкое. — Не мужчина, а какая-то кисейная барышня, ей-богу!

Можно было уходить, но что-то удерживало.

Стыд за несдержанность на мгновение притупил все остальные чувства. Илья извинился, опять сел на жёсткий стул, попросил разрешения закурить.

Парнишка влез в свои записи, мужественно делая вид, что не интересуется происходящим.

Телефон неожиданно резко зазвонил.

— Да… слушаю… Хорошо, Тимофей Матвеевич, сейчас буду.

Боровой опустил трубку, посмотрел на сумрачно курящего Субботина и неожиданно предложил:

— Не хотите ли пойти со мной?

Илья удивленно посмотрел на него.

— К председателю нашего Совета. Согласны?

— В гости или как? — Субботин раздавил в пепельнице папиросу, стараясь разобраться, какие чувства сейчас им владеют. Здесь были и досада, что пришел сюда, и желание узнать больше об этих людях, и далекая, лишь чуть обозначившаяся радость — предчувствие чего-то нового, готового изменить его жизнь, и тоска от неверия в это.

— Как вам сказать. — Военком собрал бумаги, сложил в тощую папку и прихлопнул ладонью. — Но, думаю, вам не повредит.

— Если не повредит… — с грустной иронией произнес Илья, и они вышли.

От военкомата до Совета оказалось пятнадцать минут спокойного хода. Весь этот недолгий путь Боровой пытался разговорить Илью, но это не удавалось, тот затворился в себя и, словно чего-то стесняясь, шел с видом человека, совершенно незнакомого со своим попутчиком.

Но военкома это не обижало. Он догадывался, в каком состоянии находится Субботин, и думал сейчас о том, как бы ненароком не отпугнуть его, не дать взыграть притихшему норову. Он знал таких людей: нерешительных в главном, но безрассудных в мелочах.