– А что? – встревожился Никита.

– Не распознать его с черноты-то. Темен и больно лукав…

– Это ничего, – Никита ударил по плечу Ивана Афанасьева, – мы и ночью в глаз попадем, не оплошаем. Уж на что соболь умная животина, все лукавится, все норовит охотника уму-разуму учить, а с нами встретится – и конец его лукавству…

Кирилл закашлялся по-стариковски, взахлеб, и, справившись с кашлем, сказал:

– Турок – жарких стран житель. Не решится он к нам. В нашем климате ему не жить.

– А не решится – и то ладно, – подхватил Крапива. – Англиец при корабле силен, в сухопутье он послабее будет. Хитростью возьмет, а силой и отвагой – ни!

Наступило долгое молчание. Было слышно, как шумит ветер в кустарнике, которым зарос весь склон, и поскрипывает настежь открытая дверь.

Кто-то осторожно, крадучись приближался к избе, на короткое время остановился, видимо, у глядевшего на гору оконца, и медленно обогнул избу.

Узнав полицмейстера, все поднялись и почтительно поклонились. Тоскливо сжалось сердце Харитины, и она старалась спрятаться за спину Никиты Кочнева. Губарев недовольно осмотрелся. Приметил Кочнева, камчадала Афанасьева, отставного кондуктора Белокопытова. Озлобленно хмыкнул, услышав заливистый кашель старого денщика Завойко Кирилла, которого никак не ожидал здесь встретить.

Спросил строго:

– По какому случаю сборище?

– Весну празднуем, – пошутил Белокопытов. – Новый хлеб. Поглядеть на него и то любо.

– Поздно! Поздно! – внушительно прикрикнул Губарев.

– Батюшки-светы, Сергей Сергеевич! – послышался голос отдышавшегося Кирилла. – Со счастливым вас возвращением из дальнего плавания! Чаю я, повоевали вы купчину?

Никто не увидел в темноте, как побагровел Губарев. Он только хотел было огрызнуться, как раздался громкий, почти радостный крик Харитины:

– Корабль в море! На «Бабушке» сигналят!

Она первая увидела условный сигнал с обсервационного пункта. Корабль еще находился в открытом море, и узнали о нем на «Бабушке» по сигналам Дальнего маяка. Сомнительно, чтобы кто-нибудь решился войти в Авачинскую губу безлунной ночью, при свежем северном ветре, разводящем волну и сильное течение в самой горловине входа. Нужно дожидаться света, чтобы по условным сигналам узнать, какой нации принадлежит судно, торговое оно или военное и, наконец, один ли корабль пришел к камчатским берегам или чья-то эскадра.

– Расходись по домам! – крикнул полицмейстер и стал вразвалку спускаться к порту.

Вскоре, несмотря на сигнал маяка, Петропавловск уснул.

Затихли голоса в губернаторском доме. На Никольской горе у порохового погреба задремал часовой.

Только в доме судьи Петра Илларионовича Василькова жгли огонь. Судья ждал гостей. Он снял мундир и облачился в длинный халат из вишневого полубархата.

Когда судья снимал очки, его лицо приобретало новое выражение. Появлялось в нем что-то беспомощное, жалкое, как у совы, ослепленной ярким светом. В глубоких складках, окружавших глаза, в неприятно темном, уже оплывавшем лице, в усталой гримасе красивого рта чувствовалось многолетнее разрушительное действие пороков.

Никто не знал, какое диво привело этого человека на Камчатку, но нетрудно было догадаться, что только скандальный проступок мог забросить его так далеко.

Преуспевающий петербургский чиновник Петр Илларионович Васильков был замешан в деле известного казнокрада, фаворита Николая I, графа Петра Андреевича Клейнмихеля. Ведая в 1838—1841 годах восстановлением сгоревшего Зимнего, граф Клейнмихель присвоил баснословные казенные суммы из строительных смет, а затем прикарманил и сотни тысяч рублей, отпущенные на покупку мебели для дворца. Больше десяти лет запугивал и шантажировал Клейнмихель поставщиков мебели, но в 1852 году его шарлатанство открылось и на некоторое время над графом нависла угроза опалы. Пострадали только подчиненные чиновники Клейнмихеля, сам же граф Петр Андреевич вскоре был прощен. Клейнмихель помог и своим подручным избежать суда, но кое-кому, в том числе и Василькову, пришлось убраться подальше. Живя в провинции, они не теряли надежды на помощь и благоволение сиятельного и всесильного вора.

Чиновничий формуляр Василькова был чист и беспорочен: судья явился в Камчатку с превосходной аттестацией, и Завойко ничего не знал о его прошлом.

В Петропавловске Васильков держался независимо и опасался одного Завойко как умного и непреклонного начальника, по самому складу своему ненавистного Василькову. Судья был прирожденным стяжателем. На красивую жену свою он смотрел как на собственность; он купил ее у неимущей вдовы коллежского асессора. Собственностью были не только его дома или добро в сундуках, но и чиновники, подчиненные судье, и содержимое чужих кошельков, если их владельцы почему-либо попадали в поле его зрения. Васильков быстро примкнул к враждебной Завойко «партии» петропавловских чиновников; состояла она из судейских – гражданских и военных чиновников, столоначальника губернской канцелярии Седлецкого, главного лекаря Ленчевского, горного чиновника и немногих офицеров сорок седьмого флотского экипажа.

Около часу ночи раздался осторожный стук в окошко.

Васильков впустил в дом Губарева и гижигинского купца Силантия Трифонова. Казак, сопровождавший их, сразу же был отправлен на хутор Губарева, а принесенный им мешок Трифонов втащил в дом и положил к ногам судьи. Трифонов, тайком приехав в Петропавловск, просидел вечер в одной из горниц Губарева, прислушиваясь к тому, как бродит по дому и ворчит озлобленная на весь мир жена полицмейстера.

– Бью челом, Петр Илларионович, – пробасил Трифонов, но судья приложил палец к губам, и купец заговорил тише. – Вот, прими, от чистого сердца.

Он начал развязывать мешок.

– Ладно, ладно, – остановил его Васильков вялым жестом.

Трифонов уже вытаскивал из мешка шкурки песцов и соболей и, покрякивая, клал их на стол.

– Рухлядишки привез, денег, оленьих языков вяленых, – бормотал Трифонов. – Ничего не пожалею, Петр Илларионович. Защити меня, не дай растоптать…

– Уняться тебе пора, – проговорил Васильков, испытующе поглядывая на купца. – Явился бы к Завойко с повинной, авось поладили бы. Уступил бы… А?

Трифонов выпрямился, бешено сверкнул глазами из-под темных кустистых бровей и закричал:

– Ты Завойко не знаешь: уступи ему волосок – бороды не станет!

Васильков сказал грубо, с рассчитанным неудовольствием:

– Что у тебя еще стряслось, каналья? Попадешь с тобой в беду.

Будто по молчаливому уговору, все трое уселись за стол и принялись за штоф белого вина. Трифонов говорил много и много пил. Полицмейстер покрякивал, кивком головы выражая свое согласие с купцом.

Оказывается, камчадалы остались недовольны следствием Губарева и послали выборных к Завойко. Трифонов, уже со слов Губарева, рассказал и о том, что Завойко ищет подходящего купца для Гижиги, на его, трифоновское, пепелище. Вникнув в подробности, судья проговорил озабоченно:

– Н-да, круто заварил ты кашу. Судить тебя он, положим, не станет…

– Побоится разве? – с надеждой спросил Трифонов.

– Не подсуден ты ему. Купец первой гильдии! – объяснил Губарев.

Васильков усмехнулся и проговорил с расстановкой:

– А вот закует в железа и отправит в Иркутск.

Трифонов угрожающе поднялся.

– Как каторжника, в железах?!

– В железах, – спокойно подтвердил судья. – Ты, брат, поберегись, в голые руки не давайся. Вот с камчадалами забота! Хорошо, если к Седлецкому ткнутся: столоначальник – милейший человек, уж он им пропишет. А если минуют его, да с черного хода, к Завойко?

– Камчадалы – моя забота, – решительно сказал Губарев. – Этакие подлецы, следствием моим недовольны! Не пущу я их в Петропавловск, Петр Илларионович. – Он продолжал шепотом: – Я казачий пикет у Сероглазок поставил, приказал отвести камчадалов на хутор. Одобряете-с?

– Весьма рискованно, – сказал Васильков, поглаживая рукой песцовую шкурку. – Весьма-с… А впрочем, одобряю. Двум смертям не бывать, одной не миновать.