Она вырулила обратно на шоссе и разогналась до скорости примерно миль на двадцать меньше разрешенной.

Может, этот вопрос был проходным, но мне так не показалось. Я воспринял его всерьез. Время было такое, что все воспринималось всерьез.

– Для меня это будто сон, – сказал я. – До сих пор такое чувство, будто все просто приснилось.

– Вот уж думать не думала, что увижу что-то подобное. Ничего такого прежде не случалось.

– Ну, это не совсем верно.

Едва эти слова вылетели у меня изо рта, я понял, что вновь принялся за неприятные рассуждения. Как раз за то, чем дал себе слово больше не заниматься.

– Как это? Когда это такое происходило?

– Неважно. Извините. Забудьте, что я сказал.

– Нет, в самом деле. Давайте, выскажетесь. Мне хочется понять, на что вы намекали.

– Ладно. Терроризм не что-то новое. Ни война, ни насилие не новы. Взгляните на Ближний Восток. На то, что в Руанде произошло в девяносто четвертом. Взгляните на…

– А-а, – произнесла она. – Я-то имела в виду – у нас.

А то, как же иначе. Конечно же, она имела в виду у нас. Отношение всегда другое, когда это – у нас, здесь. Надо отдать мне должное: вслух я ничего не произнес.

Я помнил, как мама однажды рассказывала мне про Уинстона Черчилля. Или, во всяком случае, то, что она помнила. В одном споре с ним кто-то указал на почти миллион утраченных жизней во Второй мировой войне. И Черчилль поправил того человека, сказав, что на алтарь смерти было принесено около шестидесяти миллионов. Что ответил оппонент? «А-а, это если считать иностранцев».

Я никак не мог взять в толк, почему подобное отношение делает всех остальных более патриотичными, а меня – менее.

– Полагаю, мне следовало бы и других брать в расчет, – сказала она.

– Мне следовало бы держать рот на замке. Извините.

– Нет. Не извиняйтесь. Вы правы. Нужно помнить и о других. Придется остановиться тут, заправиться немного.

– Отлично, – обрадовался я. – Я ненадолго, воспользуюсь остановкой.

По пути в мужской туалет я набрал номер Стэна и нажал на «вызов».

Он ответил с первого же гудка.

– Стэн?

– Рассел. Боже мой. До чего ж я рад, что ты позвонил. Керри предупредила меня, что ты, может, позвонишь. Я надеялся, что ты позвонишь. Ты раньше пробовал звонить?

– Ну да. Извини. Что-то помешало.

Я не знал, что говорить дальше. И очень хотел писать. За что и принялся, прижав телефон плечом к уху.

– Думаю, одни только мы, Рассел. Думаю, все остальные погибли.

– Ну, мы не знаем. Не спеши утверждать. Я еще совсем-совсем недавно не знал, что ты жив.

– Но кто-то же знал, – ответил он. – Я обзванивал всех как сумасшедший, а остальные… никто не знает о них ничего. Совсем.

Долгое молчание, во время которого я подошел к раковине вымыть руки.

Взглянул на себя в зеркало: волосы всклочены, на лице щетина. С прошлого утра не брился. Глаза припухли и покраснели, будто я целый день только тем и занимался, что плакал навзрыд.

Только я ведь не плакал. Или… на какой-то момент я даже усомнился. Может, я плакал и не помню этого. Только это же безумие. Я бы помнил. Верно?

– Керри сказала мне про твою маму, – говорил Стэн в левое ухо. – Мне вправду жаль, что с твоей мамой так случилось.

– Спасибо, – бросил я, думая, до чего же хочется умыться, да не поймешь, как это сделать, не повредив телефон.

Именно тогда я и сообразил, насколько далеко нахожусь от смысла нашего разговора.

И еще одно меня поразило, пока я стоял, разглядывая собственные глаза в мутном туалетном зеркале: в сущности, Стэна Харбо я не знал. То есть я встречался с ним. Работал рядом. Но ничего, что выходило бы за рамки тридцатисекундного обмена фразами в лифте. Он был на добрые двадцать лет старше, главным партнером, а не младшим рекламщиком, как я. Не так-то много общего. Зато теперь мы связаны. Навеки. Как товарищи по войне. Мне стукнет восемьдесят, а я все равно буду получать рождественские открытки от Стэна. Тут узы, которые ничто вовек не разорвет.

Как-то странно было ощущать себя несокрушимо связанным с относительно незнакомым человеком.

– Хочешь знать проклятую правду? – спросил Стэн.

– Обязательно, – отозвался я.

Только я не хотел.

– Я забыл про чертово совещание. Забыл, что Стерджис просил нас прийти к восьми тридцати. Я и не думал, что опаздываю, считал, что иду рано. Даже после того, как выскочил из башни и все такое. И только позже, уже днем, меня как обухом по голове: я должен был быть на работе в восемь тридцать. Если бы Стерджис не назначил это раннее совещание, они все были бы сейчас живы.

– Но он все-таки назначил, – что еще можно было ответить? Что еще я мог сказать?

– Запиши номер моего сотового.

– Он у меня уже в телефоне.

– А-а. Отлично.

– Ты где?

– Точно не скажу. В Пенсильвании, по-моему.

– Как передвигаешься?

– С помощью большого пальца. Ничего больше у меня нет.

И в этот безобиднейший момент разговора Стэн Харбо не выдержал и разрыдался.

– Почему не мы, Рассел? Почему их, а не нас?

– Не имею ни малейшего представления, – сказал я, желая, чтобы связь прервалась.

– Ты не думаешь, что осталось нечто важное, что мы должны сделать в этом мире? Ты веришь во что-то такое?

– Возможно. Не уверен. Надо будет подумать. Слушай, я должен идти. Извини. Моя попутка заправляется, и я должен вернуться до того, как она уедет. Меня старушка подобрала. Она может и забыть обо мне. Может забыть, что у нее все мои вещи.

– Ну да, хорошо, – произнес он, но таким голосом, будто сокрушен, теряя меня. – Позвони мне попозже, ладно?

– Ага, тогда и поговорим, – сказал я.

И отключил телефон.

Я понимал, как дьявольски болезненно будет заставить себя позвонить ему еще раз. Но я позвоню. Или он позвонит. Или мы оба позвоним. В жизни каждого другой теперь – неизбежность. Единственные двое, кто остались.

Когда я вернулся к машине, старушка едва-едва завершила процесс оплаты бензина с помощью кредитной карточки. Она никак не вязалась с выполнением такой задачи, как заправка машины.

– Вот что, я этим займусь, – предложил я, осознавая, что предложить надо было раньше. – Давайте я все за вас сделаю.

– Что ж, очень мило с вашей стороны. Вы милый молодой человек.

На какой-то момент я задумался. Задумался, а правда ли это.

Позже вечером, как раз перед заходом солнца, меня подобрала на дороге средних лет женщина в фургоне «Фольксваген». Стареньком. Настоящем атавизме былых времен.

Мне следовало понять, просто взглянув на фургон, что из него меня не выкинут за отсутствие патриотизма.

– Это ужасно, – проговорила женщина, даже не удосужившись назвать себя, вынуждая меня поведать свою историю или завязать пустую болтовню. Говорить приходилось громко, чтобы было слышно за натужно работавшим мотором. – Только еще ужаснее то, что нам предстоит сделать в ответ. А нам придется перейти в атаку и стереть их с лица земли. Разве не так?

– Я бы предположил, что так. Да, – выговорил я громко.

– Знаю, мы никогда этого не сделаем… знаю, что во мне говорит идеализм. Только мне бы хотелось, чтобы мы просто ничего не делали.

– Ничего?

– Это послужило бы примером для всего мира.

– Потрясающе, – выговорил я. – Каким же именно?

– Я не уверена. Кажется, я встретила кого-то более левого, чем я. Вы не считаете, что мы должны ничего не делать?

Я вздохнул. От усталости я уже не держался на ногах.

– Пытаюсь вообразить, если бы решение предстояло принять мне. Если бы мой сосед швырнул мне в дом зажигательную бомбу. И я был бы должен решать, что делать. Не думаю, чтобы я бездействовал. А вы? То есть, если бы сосед все еще находился рядом. Возможно, намереваясь проделать то же самое еще раз.

Женщина за рулем подумала над этим.

– Я бы не стала бомбить его дом и убивать все его семейство.

– Нет, и я бы не стал. Но я бы вызвал полицию.