Я уселся обратно, следя, как она раскатывает большой кусок теста, а потом режет его быстрыми движениями ножа на кусочки, назначения которых я не понимал.

Я прикидывал про себя, моложе ли она меня… и если так, то насколько… когда она заговорила:

– Вы новенький в городе, – произнесла с акцентом, который я по-прежнему не мог разгадать.

– Да нет, я в городе старожил. Родился здесь. Уехал в колледж шесть лет назад и уже не возвращался.

– До сегодняшнего дня, – сказала она, отрываясь от работы.

– Да, до сегодняшнего дня.

Я не собирался говорить еще что-либо, если не спросят.

– А почему сейчас? – спросила она минуту спустя.

– Моя мать умерла.

– Ой. Простите. Мне незачем было спрашивать.

– Что вы, все нормально. Я вот дал себе слово покончить с этим городком навсегда. И начал новую жизнь. А теперь вдруг эта новая жизнь исчезла, а я вновь застрял здесь.

– Почему застряли? Почему вам нельзя снова уехать после того, как отдадите дань матери?

– Потому, что кто-то должен заботиться о моем брате. А никто другой за это браться не хочет.

– Он намного младше, ваш брат?

– Да нет. Он старше, по факту. По-моему, ему только что перевалило за тридцать. Если ничего не упустил. Нет. Не упустил. Он старше на шесть лет. Значит, только перевалило за тридцать. В прошлом месяце.

А я только и сообразил, что послать ему открытку за два доллара.

– Если он старше, тогда… Ой! – вдруг воскликнула она. – Я знаю, кто вы. Вы брат Бена.

Маленькие городишки. Как их не любить.

– Вы знаете Бена?

– Конечно, все знают Бена. Упаковщик. Там, на рынке. Он очень милый. Всем нравится. Я слышала о его маме. Вашей маме. Очень печально. Она была такая молодая. Сочувствую вашей утрате.

Я понятия не имел, что сказать. Вот и промолчал. Смотрел, как она противень за противнем раскладывает пончики в витринные лотки. Но, когда она закончила, решил, что, по всей видимости, пончиков маловато. Не хватает для процветающей пекарни в субботнее утро. Опять же, судя по количеству покупателей при открытии (а к тому времени уже пошла минута-другая восьмого), вряд ли эта пекарня процветала.

– Вы не похожи на Бена, – произнесла она, не отрываясь от работы. – Он такой высокий. А вы…

– Мелюзга?

– Я собиралась сказать: коренастый.

– Мы братья лишь наполовину. У нас разные отцы.

Она, опершись руками о прозрачное стекло стойки, глянула мне прямо в глаза. Я отвернулся. До сих пор точно не скажу почему.

– Я слышала слухи про брата Бена, но, может быть, это всего лишь пересуды маленького городка, и, может быть, даже неправда.

– Все возможно, – сказал я. – А вы что слышали?

– Что вы работали на сто пятом этаже одной из башен Всемирного торгового центра, вот я и думала, что брата Бена, наверное, нет в живых.

– Ну, последнее не подходит.

– Остальное правда?

– Нет. Я работал на сто четвертом этаже.

– Серьезно?

– В наше время такими вещами не шутят.

– Значит, вас не было на работе, когда это случилось.

– Пытался быть, – на минуту я замер, прикидывая, скольким из этого я на самом деле готов поделиться. Выверял, будто мерил уровень бензина в баке древним ручным щупом. – Спешил как можно быстрее выскочить за дверь. А потом зазвонил телефон. А я опаздывал. Так что я почти и не успел. Почти махнул рукой. А потом почему-то успел. Взял трубку. Оказался мой старый сосед, дома рядом стояли. Рассказал про маму. Сказал, что Бен у него и он не желает терпеть это больше. Вот я и позвонил на работу и стал заказывать билет на ближайший самолет. Конечно же, все рейсы были отложены еще до того, как кончилось утро.

Я тщательно избегал смотреть на девушку, пока рассказывал. Глядел вниз, на свой сочник, трогал его. Он уже остыл до вполне съедобной температуры. Я покончил с ним в шесть приемов. Сочник был потрясающим.

Когда я закончил и поднял взгляд, девушка все еще опиралась на стойку, глядя на меня.

– Значит, ваша мама спасла вам жизнь, – выговорила она.

– Сама того не желая. Но – да.

– Откуда вам известно, что не желая?

– Она не могла знать.

– Откуда вам известно, что люди могут знать? Люди способны делать самые невероятные вещи, если это неимоверно важно. Если матери под силу поднять автомобиль, чтобы высвободить из-под него ребенка, может, ей под силу и умереть точно в нужное время, чтобы спасти свое дитя.

Мне не нравились разговоры о маме. Если говорить иными, более вежливыми словами, за последние четыре дня я так и не сумел ни с чем смириться. Я прочно застрял на самом первом этапе: отрицании. Ее смерть все еще была сном для меня. Дурным сном. Но тем не менее – сном.

– Вы и вправду считаете, что такое возможно? – спросил я и махом допил остатки кофе.

Девушка вышла из-за стойки, и на какой-то жуткий миг мне показалось, что она направляется прямо ко мне. Что она, может быть, коснется меня, постарается утешить. То самое невыносимое сочувствие. Вместо этого она зажгла свет над закутком со столиками. Я поморщился и прикрыл глаза рукой.

– Извините, – сказала она. – Тут не угадаешь. В нашем мире никогда не угадаешь, что возможно. Вот я и считаю: не говори, что такое возможно, потому как не знаешь на самом деле. Также и наоборот: не говори, что это невозможно. Потому что и этого тебе тоже знать не дано.

Неожиданно я не смог уйти оттуда так быстро, как хотелось.

– Что я вам должен за все за это?

– За счет заведения, – бросила она, возвращаясь обратно к себе за стойку.

– Серьезно? С чего это?

– С того, что ваша мама только умерла и вы приехали домой из самого Нью-Йорка, чтобы заботиться о своем брате, Бене. А значит, самое меньшее, что можно для вас сделать, это напоить кофе и дать чего-нибудь поесть.

Я поблагодарил ее и побежал. Или почти побежал. Гадая, понимает ли она, так же как и я, откуда у меня взялась такая отчаянная необходимость уйти.

Я оглянулся и увидел, что она смотрит на меня в окно. Провожает взглядом.

Я снова прочел название пекарни. От Назира. Имя и акцент сложились вместе у меня в голове. Вот и ответ на вопрос. Объяснение, почему, кроме меня, никто не зашел в то утро выпить кофе с пончиком.

Я снова просунул голову в дверь. Спросил:

– Вы откуда?

– Из Уичито.

– Я спросил, откуда вы родом. Не то чтобы меня это заботило.

– Заботит же.

– Только не в плохом смысле, правда.

Она отвела взгляд, снова потупив его в стол, и произнесла:

– Из Египта. Мы египтяне. Натурализованные. Мы не террористы.

Я не спрашивал, кто еще составлял «мы».

– Простите. Я на самом деле не намеревался совать нос в ваши дела.

– А чем вы там занимались?

Это было уже слишком не по теме. Поэтому я ничего не понял.

– Чем я где занимался?

– На сто четвертом этаже Всемирного торгового центра.

– А-а. Вы об этом. Рекламой. «Хэтчер, Свифт и Даллер». Это рекламное агентство. Или… полагаю, это было рекламным агентством. Приличным. Мне повезло в нем работать.

– Молоды вы для рекламщика в Нью-Йорке.

– Поэтому-то и повезло.

Я ехал к дому… обратно… думая о том, что в Нью-Йорке люди уловили бы разницу между террористом и натурализованным египтянином. И, может, даже озаботились бы этим. Но здесь не Нью-Йорк.

По моим прикидкам, у «Выпечки от Назира» трудности с притоком наличных длились… ага, около четырех дней. Если только их не было с самого начала.

Когда я пришел в себя, то оказалось, что я лежу, свернувшись калачиком, на ковре посреди гостиной. Буквально. Не помню, как туда попал. Просто увидел, что я там. Просто пришел в сознание на ковре в позе эмбриона. Вряд ли я упал, потому что никаких ушибов не было. По-моему, я заполз туда. Но в памяти – ничего.

Меня трясло, я вспотел и, зарывшись лицом в собственные колени, вдруг завопил так, что заболело горло. Вышел дикий вопль, от которого натянулась каждая мышца в моем теле.