Август приходит, чтобы смутить. Ночь все чаще крадет тепло дня, чтобы согреть свои черные кости, и только молчаливая утренняя трава знает, кто и отчего плачет на заре. Но ветер еще ленив и нелюбопытен. Он мимоходом тормошит деревья и не спешит лезть им под подол и срывать платье.
Август – первая морщина на закате года. Жаркий или прохладный, август всегда кутается в усталый, грустный свет. Бледный солнечный свет с первыми признаками слабости отдыхает на крышах и фасадах, парит в воздухе и пахнет карамелью. Повсюду неяркие, размытые, смазанные тени врастают в светящийся воздух. Свет августа – воплощенная задумчивость светила, смятение солнечных пятен, вестник наступающего затмения, отражение заблудившейся мечты. Он пророчески печален и утешительно мягок, сострадательно услужлив и предупредительно рассеян. Свет и тень августа, как правда и ложь жизни служат утешению и умиротворению.
Лесные пожары и слабеющие грозы, падение яблок и звезд в ночи, грубая зелень перестоявшей травы с признаками нездоровой желтизны – неопровержимые пророчества скорого угасания
Август – грустный вздох отчуждения.
Август – милосердный приют призрачной надежды.
Август – предтеча будущей ностальгии.
Таков август нашей жизни – томительный и скоротечный…”
Знал ли я тогда, безысходно и без надежды взволнованный, что вместо осени он подарит мне весну? До тебя мне казалось, что мир, в который я забрел – что-то вроде канализации, и что мне никогда уже не проникнуть в вертикальный туннель, не откинуть чугунную крышку и не увидеть другой мир, бескрайний и соблазнительный. После встречи с тобой я депозитировал мои надежды на твой счет. Лицо потеплело, как теплеет вода, и вот уж ключи горячи, и сердце как солнце забилось на дне… Я любил тебя и боялся. Считал, что актеры, как тонкий лед, к которому влечет и который непременно обманет. Что ж, мое мнение неизменно: в исполнительском искусстве нет авторства, а значит, нет творчества – только рефлекторная деятельность. Интерпретация – это не соавторство, а раскраска чужого рисунка, к тому же часто вопреки замыслу автора. Значение артистов для общества сильно преувеличено и в первую очередь самими артистами. Я всегда был невысокого мнения о театральном народе, который, не мудрствуя лукаво, мнит себя богоизбранным. От этого их заносчивость, самомнение, нетерпимость и, как результат, ограниченность. Недаром в прежние века народный инстинкт безошибочно отводил им место в ряду убогих лодырей. Я любил тебя не благодаря, а вопреки театру. Ты была для театра слишком хороша. Все в тебе было положительным: и ум, и красота, и душевная тонкость, и сердечная вибрация, и самое главное – живой неподдельный отклик на чужую неустроенность. И все же я почти не сомневался, что сложение положительных величин даст отрицательный результат, который лишь продлит сто лет моего одиночества. Так и ежился, робея и нащупывая ту единственно верную тропинку к твоему сердцу, что пряталась под изумрудной топью твоих загадочных глаз. Что есть наша воля? Отрицание и преодоление безволия. Если бы не ты, сам я к тебе ни за что бы не подошел. Между прочим: любовные страдания – это яркое подтверждение того факта, что душа есть, что она независима от тела и с физической болью никак не связана. Душевная боль – это тайна из тайн, феномен из феноменов. В самом деле: как может болеть и страдать нечто фантомное и бесплотное? А вот болело же и страдало! И тем сильнее, чем больше я тебя любил. Что есть тело (what is a man if his chief good…)? Оболочка души, no more. Моя же душа – это ты, витийствовал я, и для меня отныне и навсегда важнее всего мой императив: я люблю тебя такой, какая ты есть! И я мучился: рядом со мной живет грешный ангел, а мне нечего ему предложить. Я несвободен от неясностей и сомнений, у меня нет обаяния и денег – тех самых презренных денег, которые требуются, чтобы навеки отнять тебя у мира и укрыть в храме моего сердца. Случись такое, мечтал я, и я был бы с тобой нежен и отважен, сентиментален и ироничен, внимателен и сдержан, наблюдателен и предупредителен, стал бы восхищенным зеркалом твоих достоинств и омолаживающим кремом твоей души.
Мечтая о тебе, я пришел к непреложному, как тюремное заключение заключению: что бы мы, мужчины, о себе ни думали, наш мужской космос обескураживающе прост. Одни из нас попадают в плен первого же светила, другие блуждают среди них, то сближаясь, то отдаляясь. Одни становятся спутниками быстро и навсегда, другие – на время и летят дальше, пока огромное, непререкаемое солнце не встанет поперек их пути. Орбиты одних тверды и устойчивы, орбиты других искривляются чужим тяготением и принимают, в конце концов, треугольную, а то и квадратную форму, не говоря уже об экзотических случаях многоугольности. Тем не менее, все они законны, все имеют право на существование. Инородными телами здесь являются лишь те, что превращают средства в цель, а космос – в доходный планетарий. Ты как огромное непререкаемое солнце встала на моем пути и подчинила своему притяжению. Уверен, будь на моем месте твой одногодок, ты бы с самого начала повела себя с ним иначе: снисходительно уступила бы и превратила уступку в великое и пожизненное одолжение, обращалась бы с ним по-свойски, по-хозяйски, без жалоб, откровений и реминисценций. Опережая его в развитии, была бы в житейском смысле всегда на шаг впереди, пока окончательно не разочаровалась. А там недалеко и до измены. Но полюбив взрослого мужчину, у которого умиление и нежность подкреплялись отцовским покровительством, ты погрузила меня в анабиоз не знающего времени счастья.
После долгих лет никчемного существования мое безжизненное, пересохшее сердце затопил живительный ливень женской заботы. Воскресшее, оно стучало победно и радостно. С мира будто сдернули серую пелену, и он предстал передо мной, как после грозы – живой, яркий и праздничный. Спали покровы, пали оковы, распахнулись альковы, сошлись пылающие антимиры и соединились в один пожар. Юдоль печали – вот чем был до тебя мой дом. Нежные ласки и телесные восторги в нем не проживали. С тобой мне стали доступны простые и ранее невозможные вещи. Помнишь, как встречая тебя в нашей тесной прихожей, я стискивал тебя и горячечной скороговоркой сообщал, что соскучился. Как ходил за тобой, норовя поцеловать. Как перед сном ты приходила из ванной, скидывала халат, поворачивалась ко мне спиной, и я срастался с тобой, а ты цеплялась за мои руки, прижималась ко мне щекой и ослабела под моим любовным массажем. Как целовал тебя на виду у прохожих и шептал: “Люблю тебя…”. Ах, да что говорить: уж если твой обычный дневной звонок звучал для меня прекрасней, чем ода “К радости” (звоню из театра, чтобы сказать, как я тебя люблю!), можно себе представить, каким пиршеством становилась наша близость! Ты засыпала в моих объятиях и оставляла меня один на один с только что сыгранной нами сценой, где еще отливались серебристо-лунным блеском декорации, где мы звали друг друга в предсмертном любовном бреду и корчились в сладостных конвульсиях солидарного оргазма. Бывало, нависнув и высунув розовый кончик язычка, ты тонким пальчиком разглаживала мой лоб, рисовала мне брови, нос, губы, подбородок, а затем опечатывала их щедрыми поцелуями, отправляла в архив памяти на вечное хранение и принималась делиться со мной интимными ощущениями. Только с тобой я узнал, что обсуждение влюбленными их соитий и есть то самое острое удовольствие, та самая пряность, которая возвышает вкус главного блюда и отличает нас от животных. Как жаль, что у многих этот лакомый дискурс со временем съеживается до нескольких необязательных фраз! Помню, как ты ополчилась на лампы дневного света и заставила заменить их старыми добрыми лампами накаливания, в которых пылала родственница той самой дуги, о которой еще Блок говорил: “Ты нам мстишь, электрический свет! Ты – не свет от зари, ты – мечта от земли…” Откуда Блоку было знать, что по сравнению с мертвящим неоном электрический свет – само милосердие…
Чудная моя, бесценная моя, человеческие ценности, как и благородные напитки кроме самоценности ценны сроком выдержки. Тем более, если речь идет о главной из них – ребенке от любимой женщины. Как часто я представлял себе то особое коленопреклоненное состояние, в котором пребывал бы, пока ты находилась в положении. Я бы упивался напитком небывалого вкуса и крепости и испытывал бы радостное творческое возбуждение – сродни тому, которое переживал сам господь Бог, создавая человека. Увы, мне не дано было его познать…
