Андрианов налил 2-ю рюмку и, прислушиваясь к ощущениям первого хмеля, поднял голову к старой черемухе, что росла у края террасы.

Черемуха он помнил с детства; она вымахала невесть как на его глазах и состарилась вместе с ним. Состарилась не как дерево, а как человек – полностью, безнадежно и необратимо.

О том говорили напоминающие гнилой горох стручки, что свисали с ветвей вместо полновесных антрацитовых ягод.

И какая-то отвратительная шелуха, сыпавшаяся на покосившиеся бетонные плиты.

Мысли о старости и о давно умершем детстве сорвали ненужные, жалкие в своей тупиковости воспоминания.

Детство было долгим и разным.

Одним из самых ярких воспоминаний остался день 12-го апреля 1961 года. Когда он, маленький светлоликий мальчик Юра Андрианов в возрасте 1 года 6 месяцев и 21 дня, шел с дедушкой по улице, а прохожие показывали на него пальцами и кричали, что

вот – идет космонавт Юрий Гагарин!

Не только потому, что на Юре переливался серый комбинезончик, привезенный отцом из Москвы – он сам сиял улыбкой.

Улыбкой счастливого неведения, столь естественной для глубокого детства и пропадающей уже в юности.

Все происходило на улице Достоевского, до 1917 года именовавшейся Тюремной, а после переименованной потому, что великий русский писатель сидел в той самой пересыльной тюрьме, следуя к месту заключения в далекий Омск. И шли они мимо старой школы №39, в которой он потом учился и которая осталась не прежнем месте, только теперь называлась «гимназией».

Если говорить честно, того дня Андрианов всерьез не помнил – осталось нечто смутное, подкрепленное старой фотографией из детского альбома да реальной памятью комбинезона, из которого он вырос не сразу и еще некоторое время осознанно носил как «космонавтский».

Гораздо позже стало ясным, что в те годы людьми владела странная эйфория: казалось, будто полет Гагарина в космос означит поворот в судьбах всего человечества.

И когда эстонец Георг Отс пел по радио своим просторным голосом, взлетая до небес в восхитительном мажоре:

– Заправлены в планшеты космические карты и штурман уточняет последний раз маршрут…

– то все ждали, что вот-вот нечто изменится к лучшему.

Все сразу и для всех.

Что-то в самом деле менялось; даже на пыльных дорожках Луны чьи-то следы остались – только вот ни к чему хорошему это не привело.

Точнее, привело к улучшениям для горстки и ухудшениям для всех.

Но тогда того никто не знал; весь мир праздновал головокружительный успех Советского Союза и детской подсознательной памятью Андрианов запомнил атмосферу тех дней.

А еще сильнее осталась испытанная гордость от того, что его зовут Юрием – хоть и почти сразу омраченная отчеством: он оказался не Алексеевичем, а всего лишь Ивановичем.

Тем более, что в той самой школе, нынешней гиперкультурной гимназии №39, в 4-м или пятом классе, когда вчерашним детям открылась прелесть полных инициалов, его доканывали поговоркой:

«Юрий Иваныч, снимай штаны на ночь!»

И что-то еще было из этого детства…

Что-то связанное с садом и пришедшее согласно моменту.

Хотя именно с садом до определенного этапа в его жизни было связано почти все.

Пчела…

Пчела.

Пчела-плотник – большая, иссиня фиолетовая.

Прилетавшая невесть откуда время от времени. Не жужжавшая, а гудевшая ни с чем не сравнимым низким гудом и летавшая медленно над цветущей маленькой полянкой за домом.

Медленно-медленно, сознавая собственное достоинство и зная, что ее боятся все.

Хотя, возможно, бояться и не стоило.

Почему вспомнилась эта пчела-плотник?

Андрианов прислушался.

Конечно потому, что она опять тихонько гудела где-то неподалеку.

Не та, конечно – какой-то потомок фиолетовых пчел его детства в невообразимом по человеческим меркам колене. Но эти десятки и сотни пчелиных колен всегда жили неподалеку. Равно как собирались жить и после того, как он тут жить не будет. Как не будет жить нигде вообще.

А им предстояло жить и приумножаться в облюбованной кем-то из первых предков, найденной 1000 лет назад уютной сухой расщелине мелового обрыва. Ведь до сих пор оставался нетронутым отвесный склон над железнодорожной дорогой за ржавым сетчатым забором их садового анклава.

Или эти огромные, страшные на вид пчелы размером с маленькую сливу жили не в норах, а в прогрызенных древесных стволах: ведь именовались они не шахтерами или каменщиками, а именно плотниками?

Юрий Иванович потер переносицу.

Оглянулся вокруг себя – просто так, прекрасно зная, что не увидит ничего, меньшего коньячной рюмки, на расстоянии свыше 3 метров.

Оставалось радоваться лишь тому, что рюмка стояла перед глазами, полная до краев.

Он заворочался в шатком стуле-кресле, задел коленом столь же шаткую ножку стола – коньяк вздрогнул, на красной поверхности вспыхнула стоячая волна.

Отвлекшись от происходящего, Андрианов вспомнил, как про такую волну ему еще в прошлом веке рассказывал бывший одноклассник, физик по специальности. И приводил пример – точнее, вспомнил волну при обсуждении одного реального явления.

Феномена поведения женских молочных желез в положении «лежа на спине», которые при определенном сочетании параметров: соотношения массы тела и его компонент, углов наклона и атаки, частоты и амплитуды возбуждающих воздействий – начинали колебаться в соответствии со всеми законами волновой физики. Тела их якобы мелко дрожали, а центры вращались по кругам малого радиуса, всегда во встречных направлениях.

Юра слушал заворожено; друг был счастливым практиком, сам он еще витал в томительных дебрях теории. Потом, конечно и Юрий, и тем более Юрий Иванович дали реванш – но за всю жизнь явления ни одному из них наблюдать не удалось. Видимо, физик работал интенсивнее.

Правда, позже Андрианов все это видел в интернетских роликах из разряда «ХХХ» и усомнился, правильно ли аттестовал бюстовые колебания одноклассник, еще в школе перебивавшийся с двойки на тройку. Но это не имело важности.

Важным осталось лишь то, что волна самого Юрия Ивановича сейчас уже не под каким углом зрения не могла показаться стоячей.

Он вздохнул, опять сетуя на себя за мысли о женщинах, настигающие в решающий день.

Посмотрел вдаль – за черемухой вдоль дома шла узкая терраса, под которой волновались давно отцветшие кусты мелких садовых роз.

Эту террасу Андрианов облагораживал сам.

Пытался облагородить, убоявшись в пьяном виде свалиться однажды с края и лететь кубарем: через розы и нервные заросли прожилковатой кремовой белены, по сакуре и чабрецовым кочкам, сквозь ольховые кусты между березовых стволов – до самой железной дороги.

Но заряда хватило лишь на то, чтобы замостить ее мелкой тротуарной плиткой турецкого образца, которая сейчас перекосилась, вспученная прорастающими кустиками тимофеевки и ветками берез. Двухметровый обрыв так и остался неогороженным, не считая толстого провода, натянутого между стойками из ржавых труб наподобие флотского леера.

Правда, провод был идеален для сушки любых вещей: от отсыревших за ночь одеял до залитых шампанским и промытых из шланга бюстгальтеров.

А однажды там, словно флаги расцвечивания, полоскался на ветру длинный ряд разноцветных женских трусиков…

Сейчас на леере ничего не висело – Андрианов того не видел, но знал.

А пчела-плотник гудела и гудела, это была именно она. Ошибаться он не мог.

Увлекавшись биологией, школьник Юра когда-то знал почти все о почти всех живых существах, наполнявших его жизнь.