Георг смотрел то, что когда-то было прекрасным полем пшеницы. Сейчас поле стало пепелищем. Недавнее танковое сражение, прошедшее там, не оставил после себя ничего, кроме пожара и танковых останков. Там же в грудах железа покоилась ныне «Руби». Танкист мог поклясться, что до сих пор узнаёт её очертания среди всполохов огня, озаряющих поле в наступающих сумерках. Он до сих пор не мог понять, как же это всё произошло. Вот ещё несколько часов назад он сидел на своём месте командира, ещё несколько часов назад он чувствовал, как дышит его машина, как она мчится в бой, как бодро ревёт двигатель. Но всё изменилось в один миг, когда снаряд вражеского танка разнёс их корму в щепки. Железо застонало, как раненная лошадь. Это был совершенно не человеческий, полный боли и отчаяния крик, казалось, что машина действительно жива и действительно чувствует боль. В одну секунду пробитый бак заполыхал огнём, а в отделение для экипажа проник удушливый дым. И что же теперь делать? Надо что-то предпринимать, ведь он – командир. Надо скорее вылезать, чтобы не сгореть здесь заживо! Но почему в голове так пусто, почему тело не хочет слушаться, почему хочется просто закрыть глаза и навсегда остаться в этом удушливом, горячем месте? Где же он, инстинкт самосохранения? Что дальше происходило? Кто-то открыл люк, схватил Георга за воротник и потащил наверх. Он смотрит на всё это и не понимает, что происходит. Он видит, как кто-то выволакивает его на поле и тащит в сторону от охваченного пламенем танка. Он видит Катерину, её держат сразу трое солдат, а она бьётся в истерике и рвётся к машине. До Бетке доносится её крик, но слова он разбирает с трудом. Единственное, что он может понять, это фраза «Пустите меня к ней!». Но её скручивают и оттаскивают с поля в тыл. Наводчик, Лина, тоже попадается ему на глаза. Девушка стоит на коленях перед остовом танка, сложив руки в молитвенном жесте, и смотрит высоко в небо, тихо шевеля губами. Она не плачет, она лишь исступленно молит кого-то о чём-то. К ней кто-то подходит и так же, как и Катерину, оттаскивает подальше. Сам Георг поднимается с земли и медленно подходит к «Руби». Ему в лицо дует обжигающий жар, но на это он не обращает внимания. Он кладёт руку на раскалённую броню и не чувствует жара. Он слышит рёв пламени в щелях корпуса. «Нет, это вовсе не пламя, это сама «Руби» плачет…Бедная. Бедная, милая Руби. За что же тебя так». Он ласково гладит боевую подругу, словно бы утешая. Но плач не утихает.
– Уберите его от машины, он же сгорит!
– Что? – Георг оборачивается и видит, как к нему решительно идут Пауль и Ральф. «Нет…Нет, они не могут. Они не имеют права! Это же Руби! Как они могут?!» Он уже было поднимает руки, чтобы протестовать, но тяжёлая рука Ральфа бьёт его в живот. Дыхание у Бетке перехватывает, он с трудом ловит воздух ртом, а его товарищи уже тащат его прочь от горящего остова.
– Нет! – получив немного воздуха, начинает вырываться командир танка. – Оставьте! Она моя! Ей же больно! Больно! Как вы можете!
Но никто его не слушает, ещё один крик, и буйного танкиста оглушают ударом по голове.
И вот теперь он тут. С повязкой на голове, с перебинтованным ожогом на руке. Смотрит на горящее поле в лучах заката. Он жив, да, но лучше бы он сгорел в этом танке. Потому что сейчас он чувствует, что бросил там близкого друга. И он даже не попрощался с ним, не сказал последнего слова, не проводил с почестями, а бросил на растерзание артиллерии, которая превратила поле в рассадник воронок, а остатки танков в груды железного лома.
– Георг, – зовёт его Рене, которой поручили следить за ним. – Пойдём, в лазарете скоро будет обход. Если тебя не окажется на месте, будут проблемы.
Она говорит с ним с искренней добротой и заботой, он понимает это. Но разве она знает, что он чувствует? Как она может запрещать ему смотреть на это поле, на эти останки, на этот пылающий закат? Да, она хочет помочь ему, но что она знает?
– Да, – холодно и отстранённо отвечает Георг после долгой паузы.
– Пошли, – она осторожно берёт его за руку и тянет за собой. Танкист с неохотой повинуется и идёт за ней в лазарет, где вскоре проходит обход. У койки Бетке, Лины и Катерины врач задерживается, но ничего не говорит, лишь расспрашивает их о настроении и самочувствии. В ответ доктор слышит что-то сухое и совершенно невнятное. Позже он подходит к командиру взвода.
– Они не годны к боевым действиям. По крайней мере, сейчас. А возможно и на всю жизнь, это зависит от того, что скажут о них в госпитале.
– Куда их отправят?
– В госпиталь имени Юнгиана.
– Это психиатрическая лечебница…
– У них был острый психоз на поле боя. Сейчас они абсолютно подавлены и морально уничтожены. Есть риск суицида. Среди танкистов это очень распространено, когда гибнет машина, но выживает экипаж. Мы не можем рисковать чужими жизнями из-за троицы психованных танкистов. Всё уже решено и одобрено.
– И что, по-Вашему, я должен сказать их друзьям?
– Это уже Ваша забота. На то Вы и командир. Однако я не думаю, что 37-ой взвод будет ещё участвовать в боевых действиях в ближайшее время. У вас из двадцати человек десять раненых и трое госпитализированных. Я направил запрос в штаб о том, чтобы ваше подразделение было отстранено от боевых действий. Если всё будет хорошо, то через какое-то время вас вернут в строй. Полным составом или с изменениями – это меня не касается. Свою работу я выполнил честно.
– Спасибо, доктор…
– Не стоит благодарности, я просто делаю своё дело.
Том поблагодарил врача ещё раз и пошёл в свой блиндаж, чтобы обо всём подумать. На следующий день их уже ждал поезд, который должен был увезти их с передовой.
Глава III
– Эрнст, ты остаёшься в расположении роты. Таков приказ командования. Прости, парень, я ничего не могу сделать, – Томас Берн похлопал юношу по плечу. Тот стоял с каменным лицом и смотрел строго перед собой. По нему было видно, что всё услышанное его не сильно тревожит. Командир смерил его взглядом, поинтересовался, всё ли в порядке, а затем, пожелав удачи, ушёл в сторону станции, где собрался весь 37-ой взвод за исключением Эрнста.
Он был среднего роста, не худ и не толст. У него были чёрные волосы, которые всегда коротко подстрижены. Высокий лоб, густые чёрные брови. Его глаза были зелёного цвета, но иногда они становились карими. Прямой нос, слегка выпирающие острые скулы, худые щёки и тонкие губы, острый подбородок. Его взгляд всегда был устремлён куда-то далеко-далеко, за самый горизонт, а иногда в нём проскальзывал холодный стальной блеск, как у орла, когда он готов броситься на жертву. Эрнст не любил говорить о себе, не любил спрашивать других. Он вообще очень редко говорил. В классе его знали, как очень закрытого и нелюдимого человека. Однако хотя он и не стремился дружить с ребятами, он, находясь будто в стороне, всегда помогал классу, чего другие не могли не видеть. Они были благодарны ему за то, что он просто есть и делает то, что делает, большего от него никто требовать и не старался.
И вот теперь он остался один. Что ж, такое бывает, это не впервой, тем более ему вообще к этому не привыкать. Спокойным шагом, придерживая за ремень на плече свою винтовку, парень дошёл до командного пункта роты и доложил о прибытии в личное распоряжение командира.
– Отлично, рядовой, отлично, – довольным тоном прокомментировал ротный. – Положение дел сейчас очень нестабильное. Ты нужен своей стране здесь. Теперь ты отчитываешься лично предо мной. Свои задачи и обязанности ты прекрасно знаешь. Можешь выходить на охоту в любое время. Патронами тебя обеспечат, в качестве помощника можешь брать с собой любого рядового из оставшейся роты. Свободен!
Парень отдал честь, чеканно развернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из блиндажа. Сейчас ему надо было собраться с мыслями. Для начала солдат прошёл по всей передовой линии и поговорил с солдатами. Ему очень было важно знать, что твориться по ту сторону фронта. Эрнста интересовало всё, что видели, слышали и замечали его товарищи. Однако после последнего наступления, которое изрядно обескровило роту, солдаты были заняты лишь тем, что отдыхали, как могли, пока противник давал им на это время. Ничего ценного юноша так для себя и не узнал. Он быстро закончил сбор информации и отправился спать перед долгой бессонной ночью.
