– Примкнуть штыки! За Родину, ребята!

Злые, безжалостные, отбросившие всяческую человечность, они идут на вражеские окопы, чтобы принести горе, страдание и смерть…

– 37-ой взвод, смирно!

Они устали, они обессилены, но все они, как один стоят перед своим командиром. Бой закончен, позиция взята. Над окопами развивается их знамя. Оно вовсе не похоже на тот стяг, что обычно рисуют в кино. Это просто кусок тряпки светло-синего цвета. Он местами прожжён, где-то на нём имеются дыры. Но это их знамя, это то, чем они гордятся, что ведёт их в бой. Перекличка проходит как обычно. Раненые и убитые отсутствуют. Перед Берном все двадцать человек в полном составе. Он буквально не верит своим глазам. Все эти ребята живы и здоровы, хотя только что прошли такую мясорубку. Он не мучает их построением. Он понимает, что сейчас им лучше всего будет отдохнуть. Из жестоких и беспощадных солдат они вновь превратились в простых ребят. Они идут к отведённому им блиндажу и рассаживаются в нём. Все молчат. Им нужно чуть-чуть времени, чтобы отойти от этого всего. Им приносят ужин, и только за едой они начинают оживать. За едой начинаются робкие попытки заговорить, но даже самые разговорчивые больше отмалчиваются. Агнесс быстро назначает часовых и объявляет график смен. Часовые без лишних слов заступают на пост.

Наступает ночь. Пауль заступает на дежурство вместо своего второго номера на их огневой точке. Он упорно всматривается в ночную степь. Где-то там, впереди, всего в нескольких сотнях метров от них окопался отброшенный днём противник. Небо над окопами освещается белыми огоньками ракет. Они напоминают огни фейерверка, что бывал когда-то на Новый год у них в городе. Как это было давно. Кажется, что прошло уже несколько лет, хотя на деле не минуло ещё и года с того момента, как они ушли из родного дома. Чтобы как-то себя занять, Пауль достаёт из нагрудного кармана шинели клочок бумаги и маленький карандашик. Грифель упирается в бумагу и долго не может сдвинуться с места. Что же ему написать? С чего начать? О чём рассказать? Наконец, он решается и небрежным почерком выводит первые слова: «Здравствуйте, мои дорогие мама и Эсме…» На секунду рука пулемётчика замирает в раздумьях, а потом принимается мелкими буквами излагать что-то о погоде, о здоровье. О том, где он сейчас находится и в каком положении дела на фронте писать запрещено в целях конспирации, поэтому Пауль ограничивается лишь короткими фразами о том, что всё у него хорошо. Тут юноша останавливается. Хорошо ли у него всё на самом деле? Неделю назад он впервые побывал в бою, неделю назад он впервые убил человека. А ещё несколько часов назад его жизнь висела на волоске под градом снарядов вражеской артиллерии. Пауль смотрит на листок в неуверенности. Всё ли у него хорошо на самом деле? Этот вопрос колом встал у него в голове. «Я жив и здоров, я прошёл через сегодняшнюю мясорубку и остался цел. Мои товарищи остались целы и невредимы…а сегодня на ужин у нас была похлёбка с лапшой и кусочками тушёнки…Вот что теперь для нас за счастье. Разве это мы считали хорошим там, тогда? Тогда нам казалось, что жить – это так обычно, что мы и не замечали этого. Тогда нам казалось, что деликатес – это что-то вроде сладости или мороженого. Какими детьми мы были тогда, как многого не ценили и не понимали…» Он достал из другого кармана небольшую помятую фотокарточку. На листочке фотографической бумаги было изображено три человека на фоне стены дома, увитой плющом.

Первый – сам Пауль. Совсем юнец в свободной клетчатой рубашке с короткими рукавами и в тёмных брюках школьного образца. Вторая – женщина лет сорока, но очень молодо выглядящая. Она была одета в блузку и длинную юбку до самой земли. Её длинные волосы собраны в пучок, а голова повёрнута слегка вбок. И третья фигура – девочка лет шести-семи. Платьице в клеточку, на ногах босоножки. Все трое выглядят счастливыми, все трое улыбаются.

Пауль проводит пальцем по фотографии, словно поглаживает по голове мать и сестру. Всё ли у него хорошо? Юноша не может ответить на этот вопрос. Тут в темноте окопа раздаются шаги, и Пауль быстро прячет всё, что достал, обратно в карман. Из темноты на свет от ракеты выходит командир взвода.

– Вольно, рядовой, – на ходу бросает он, когда Пауль пытается встать по стойке смирно. – И не поднимай голову высоко, иначе можешь остаться вовсе без неё.

– Так точно, – шёпотом отвечает пулемётчик.

– Всё в порядке?

«О, Господи, почему нельзя было спросить это как-то иначе? Почему именно так?» Однако Пауль, не колеблясь, отвечает, что всё в норме, ничего подозрительного не происходит. Где-то со стороны тыла слышится грохот орудий. Юноша и не заметил за размышлениями, что их дальнобойные пушки начали огневой налёт. Снаряды падают в где-то далеко впереди, перепахивая новую линию обороны противника. Берн задумчиво рассматривает подчинённого.

– Плохо выглядишь, – коротко замечает он. – Точно всё хорошо?

– Так точно, господин лейтенант, – следует ответ.

Осмотрев позицию и дозорного ещё раз, Томас Берн уходит на проверку остальных постов. Его шаги вскоре утихают.

Новый день начинается с крика «Подъём!», раздающемся в блиндаже, где отдыхает половина взвода. Вслед за этим криком раздаются звуки ближних разрывов. Имперцы начали массированный огневой удар по своим бывшим позициям. Солдаты в спешке хватаются свои каски и обмундирование и занимают места на огневых точках, приникая к стенам окопов. После нескольких часов непрерывного огня артиллерии начинается атака. Наступающие лавиной бросаются на позицию галатийцев и 37-го взвода, который находится как раз на первой линии обороны. Пехота наступает одна, без танков, но зато так отчаянно и рьяно, что только шквальный пулемётный и винтовочный огонь заставляет их замедлить темп наступления, несмотря на то, что командиры всеми силами поднимают своих людей с земли и бросают вперёд под пули. Но этой атаке не суждено прорвать этот рубеж. В ответ на неё из окопов поднимается волна солдат в синих шинелях. За их спинами уже мелькают танки, поддерживающие огнём своих товарищей.

Берн ведёт свой взвод за собой в контратаку. Вот они уже пересекают половину расстояния, отделяющего их от позиций противника. Кажется, что они возьмут её без лишних вопросов и потерь. И только краем глаза в последний момент командир взвода замечает, что на высоте, левее окопов противника появились имперские танки и орудия. Скорее всего, они просто ждали за гребнем высоты своего часа, а затем их выкатили во фланг контратакующим. То, что казалось лёгкой победой, рисковало стать кровавой бойней. Спасение одно – вражеские окопы, но до них бежать ещё с полкилометра. Надо лишь бежать, ни за что не останавливаться.

– Взвод! Не останавливаться! Бегом-бегом-бегом!

Но поздно, первый же залп накрывает волну галатийцев. Снаряды ложатся кучно, прямо в центр наступающей массы. Пока пушки отрабатывают по пехоте, танки ловят в прицел машины наступающих и вышибают их одну за другой. Первый же разрыв оглушает Тома, и он падает на землю. Найти силы, подняться, бежать дальше. Он бегло оглядывается, и видит своих ребят. Кто-то из них продолжает бежать, сломя голову, кто-то поднимается с земли, кого-то поднимают товарищи. Вот они и начались. Первые потери такого славного взвода таких славных ребят.

Их обгоняет вторая волна атакующих. И она спасает жизнь всему 37-му взводу, потому что у окопов её встречают плотным ружейным огнём. Из леса, что стоит на правом фланге неприятельских окопов, раздаётся стук пулемёта. Берн колеблется. Вести людей под пули рискованно и бессмысленно, а оставаться на месте равносильно самоубийству.

– Отходим на прежние позиции! Отходим!

Кажется, его услышали, но противник, судя по всему, уже взял на прицел замешкавшийся взвод и расстреливает их сейчас, словно в тире. Прячась за остовами своих горящих танков, перебежками, взвод отступает. И не он один. Третья и четвёртая волна также отходят к своим окопам.

Когда отделение построено в окопе, видно, что далеко не всё так гладко, как кажется на первый взгляд. Семь человек стоят, едва держась на ногах, и Том приказывает как можно скорее отправить их в лазарет. День клонится к вечеру.