После такой зацепки раскопать остальную историю труда не составило.

В молодости, ещё студентом, его отец крутил роман с одной девчонкой-официанткой из студенческой столовой — обычное дело, все друзья так делали. Зачем соблюдать этикет, рассыпаться в реверансах, упрашивать, обихаживать, уламывать капризных разбалованных девиц из своего класса, если можно завести себе любовницу простую и непритязательную, которая будет тебе заглядывать в рот и ловить каждое слово, лишь бы удержать такого перспективного парня? А нагулявшись всласть, можно и жениться. На своих, разумеется.

У этого союза не было будущего. Наивная девочка, однако, так не думала. Твёрдо решив женить на себе банкирского сына, она забеременела и сказала об этом Йосту, когда изменить что-то было уже поздно. Молодой папаша отреагировал предсказуемо, а юная мамаша, оставшись у разбитого корыта, сдала его в детдом. Хорошо, хоть не придушила — и на том спасибо.

Дэвид долго раздумывал, стоит ли делиться открывшейся правдой с Кристианом: кто знает, как отрицающий наследственность Кейм отнесётся к подобному интересу к собственной генеалогии? Разве может тот, за спиной которого стояли десятки поколений и сотни предков, понять безродного сироту, не знавшего даже отца с матерью? Отрицать можно только то, что у тебя есть. Нельзя отказаться от рода и фамильного наследия, если их у тебя никогда не было.

Но тайное знание распирало — от Кристиана у него не было секретов. Дэвид рискнул. Мир не рухнул и даже не пошатнулся.

— А какая тебе разница? — флегматично спросил Кейм. — В итоге ты всё равно занял то место, которого достоин. Причём собственными силами.

Однако для Дэвида разница была.

Он понимал, что о женитьбе отца на его матери и речи быть не могло, но уж помочь ей вырастить сына он был в состоянии. Шестнадцать лет детдома он оправдать и простить не мог. Завладеть отцовским банком, уничтожить то, без чего отец не мыслил своей жизни, превратилось для Дэвида в идею фикс. Долгими бессонными ночами он не раз представлял себе, как однажды войдёт в отцовский кабинет и скажет: «Моя фамилия Йост, а могла бы быть Штайнбах».

Его имя-фамилия служило поводом для излюбленной шутки мальчишек в детдоме.

Когда в классе появлялся новый учитель и подходила очередь Дэвида представиться, его непременно опережал какой-нибудь остряк: «Меня зовут Йост, а фамилия — Давид». Класс сгибался от хохота, а Дэвид презрительно огрызался в ответ: «Советовал бы вам запомнить моё имя — когда-нибудь оно станет знаменитым». Последние слова тонули в очередном взрыве хохота, ещё более сильном, чем первый.

Скорее всего, непутёвая безграмотная мать хотела назвать его Давид-Йост — чтобы хоть что-то досталось ему от отца, но пропустила чёрточку между именами, а сотрудники детдома, нашедшие записку рядом с подкидышем, приняли второе имя за фамилию.

Фамилию свою Дэвид не любил. И дело было вовсе не в детских психотравмах, оставленных насмешками одноклассников. Причина коренилась в самом явлении. Какой смысл в фамильном имени, если за ним не стоит familia? Без семьи и родословной фамилия превращалась в формальность.

Новым знакомым, даже тем, которые были значительно моложе и ниже его по статусу, он первым делом предлагал перейти на «ты», лишь бы не слышать ненавистное «господин Йост». Кто такой Давид, он знал — с ранних лет имя было его единственной собственностью и единственным средством его самоидентификации. После знакомства с Кристианом «Давид» превратилось в «Дэвид» — Дэвиду очень нравилось, как благородно звучало его имя в классическом британском произношении Кристиана. Йост же не нёс никакой смысловой нагрузки, ибо не имел под собой никакой основы, и каждый раз, когда к нему обращались по фамилии, Дэвид воспринимал это как пощёчину и напоминание о том, что он — никто.

***

Каминг-аут и последовавший за ним развод стоили Матиасу Штайнбаху не только репутации, семьи и работы, но и привели к личному финансовому краху.

В семейном банке ему не принадлежало ничего. Предполагалось, что после смерти отца, главного акционера «Первого Ганзиатского», которому принадлежали 25 % активов банка, его долю унаследует Матиас. Разумеется, при условии, что он окажется достойным великой чести возглавить клан, — Йост Штайнбах умел держать людей, и в особенности сына, на коротком поводке. Вся жизнь Матиаса, сколько он себя помнил, была нацелена на одно — оправдать отцовские ожидания, чтобы когда-нибудь занять его место. Пока же единственное, на что он мог рассчитывать, было управление семейным банком и зарплата его президента. Свободные личные средства полагалось вкладывать в акции родного банка — как доказательство и гарантия лояльности. Напрасно он толковал отцу о диверсификации рисков — у Йоста Штайнбаха на все аргументы ответ был один: «Только если все твои собственные яйца окажутся в этой корзине, я смогу быть уверен, что ты отнесёшься к делу с полной ответственностью». То, что осталось после продажи обесценившихся акций банка, почти полностью отошло после развода жене.

Матиас Штайнбах потерял всё. И, несмотря на это, чувствовал не известную ранее свободу.

Развод закончился на удивление быстро: на дом и дочку Матиас не претендовал, а больше с него взять было нечего. Пия довольно скоро нашла утешение в объятиях знакомого финансиста: судя по всему, они уже давно были любовниками, — но охотно разыгрывала на публику страдалицу, упиваясь поднятой вокруг неё медиа-шумихой.

Матиас продал пентхаус, который изначально приобрёл для встреч с любовниками. На часть вырученных денег снял небольшую двухкомнатную квартиру на тихой старой улочке в Пёзельдорфе, которую они с Леоном очень стильно и уютно обставили. Оставшейся суммы должно было хватить, чтобы продержаться на плаву пару лет, не снижая привычного уровня жизни.

Леон переехал к нему.

Матиас понемногу приходил в себя, посвящая себя без остатка Леону. Леон вернулся в прежнюю школу, а оттуда вскоре перевёлся на дистанционное обучение, чтобы всецело отдаться своей истинной страсти — моде и визажу.

Он с детства изводил на рисунки сотни альбомов. Рисовал в основном портреты, а хотелось — лица: не на бумаге — на людях. Это умение завораживало его, потому что было сродни волшебству: мазок за мазком, и в чертах модели всё отчётливее проступала та сущность, которую видел внутри её Леон.

Его первым подопытным кроликом был Каулиц — лицо единственного друга, красивое и совершенное от природы, вдохновляло Леона и было благодатным материалом: Билл неизменно выходил из-под его «пера» прекрасным эльфийским существом, без пола, возраста и расы. Маму Леон рисовать не любил — его пугало упорно проступавшее под слоем макияжа выражение её лица, от которого в обычной жизни, сколько он в него ни вглядывался, не было и следа.

Нова Майерхенрих, культовый визажист, известный далеко за пределами Германии, у которой он брал мастер-классы, нарадоваться на него не могла: даже такое «творчество на заказ», как она называла рождение сына, получилось достойным мастера.

И только одно не давало покоя — у него теперь был Леон, который заслуживал всего самого лучшего. Матиас же, кроме любви, не мог сейчас дать ему ничего.

Помощь пришла, откуда Матиас её и вовсе не ожидал.