— Художница, — упрямо твердила Нова. — Это и есть высшее искусство — творить не ради вечности, а ради момента. Ты прав — созданное мной живёт всего день. Моё творчество — как солнце: каждый день умирает, чтобы завтра родиться снова. Зато у меня никогда не пропадёт вдохновение — пусть поисками музы страдают бездельники мазилы, как ты их назвал. А мне некогда — мне каждый день надо заново зажигать солнце.

— Да ты ещё и поэтесса, — хмыкал Дирк, и в жизни он не признал бы, что именно Новина неотмирасегошность так манит его к ней.

Нова витала в облаках — в царстве своих непроявленных образов. Дирк крепко стоял на земле, а облака не замечал даже из окон самолёта. Дирк её приземлял, она же его возвышала. Это и притягивало их друг к другу.

— У меня нет никакого сына, — быстро взяв себя в руки, уже спокойным голосом ответила Нова, добавив несколько цинично: — По бумагам он мне не принадлежит.

— Вот бумаги я бы и хотел с вами обсудить. Нам известно о вашем уговоре с Дирком Вальбергом. Но теперь, когда его не стало… — посетитель умолк, видимо, желая почтить память о её любовнике.

— Его уход ничего не изменил — договор остаётся в силе. На мальчика и его наследство я не претендую. Вам не о чем волноваться.

— Вижу, вы деловая женщина — с вами приятно иметь дело, — улыбнулся Йост, и от этой улыбки у Новы впервые после смерти Дирка томно заныло внизу живота. — И всё же я бы предпочёл скрепить ваше обещание новым договором.

— Я сейчас очень занята: мы внедряем новую программу по подтяжке лица без хирургического вмешательства — между прочим, моя личная разработка, — в голосе Новы прорезались неприкрытые гордые нотки. — Поэтому предлагаю обсудить этот вопрос в другой раз.

— Назначьте время.

— Все дни у меня расписаны на недели вперёд, — подчёркнуто деловым тоном ответила Нова и добавила, прежде чем гость смог что-либо возразить: — Но я охотно встречусь с вами сегодня вечером, если вы не против. Поужинаете со мной?

— Охотно, — ответил с загадочной улыбкой Йост, понять значение которой Нова, несмотря на свои глубокие физиономические познания, так и не смогла.

Как человек широких взглядов, Кристиан Кейм не считал женщин низшей расой и не отрицал их способностей.

«Правила для всех одни, — говорил он, — но мужчины в более выигрышном стартовом положении. Если мужчина попробует женщину и мужчину, в итоге он, если будет честен с собой, остановится на мужчине. Женщина, получив аналогичный выбор, тоже предпочтёт мужчину. Гетеросексуальность и продолжение рода — взаимные паразиты: без одного невозможно другое. Если женщинам удастся преодолеть навязанный обществом и традициями стереотип о своём основном предназначении, они всегда смогут рассчитывать на нашу поддержку».

Нова Майерхенрих была одной из тех редких представительниц женского племени, для которых пол не стал потолком. Предлагая ей сделку, Корпорация не просто покупала её сына с полагающимся ему наследством. Она помогала талантливому визионеру.

— Мы предлагаем вам многомиллионные инвестиции и возможность вывести дело на совершенно иной, мировой, уровень. Мы предоставляем вам капитал и полную свободу действий. Половина прибыли ваша.

Йост вместо тоста хорошо поставленным голосом провозгласил формулу посвящения.

Нова слабо понимала: половина — это много или мало? Размер прибыли её интересовал в последнюю очередь — лишь бы на дело хватало. Её душа отзывалась на совершенно иные аргументы: салон авторского визажа… эксклюзивное заведение… лучшие мастера… клиенты — звёзды шоу-бизнеса и сливки общества… безграничные возможности для самовыражения…

У Новы кружилась голова: то ли от дорогого шампанского, то ли от захватывающих дух перспектив. Но будь она предельно откровенной с собой, без труда назвала бы истинную причину — от близости мужчины своей мечты.

— Даже подумать страшно, чем мне придётся за всё это расплачиваться, — кокетливо улыбнулась она.

— Ничем. — Дэвид так же обворожительно отзеркалил улыбку. — От вас требуется только одно — сохранять статус-кво: творить и не вмешиваться в… то, чего не вернуть.

— Идёт! — Нова бесшабашно протянула ему руку для скрепления договора и не отняла её, когда с рукопожатием было закончено.

— Извини, милая. — Йост мягко отвёл её кисть. — В этом вопросе мы с тобой не партнёры — я тоже предпочитаю мужчин.

Против гомосексуалов Нова ничего не имела: одна половина мастеров в её салоне была женщинами, а другая — геями. В тот вечер ей впервые захотелось пополнить ряды гомофобов. Но со временем, усилием воли потушив разгорающийся в душе и теле костёр — не девочка уже, чтобы терять голову с первого взгляда, — она оценила откровенность Дэвида: играя в открытую, тот избавил её от иллюзий на свой счёт ещё до того, как она успела их себе понастроить. И за это она была ему благодарна.

Они с Йостом остались друзьями. Он часто приводил к ней в салон своих любовников — один другого краше и моложе, да и о себе не забывал: регулярно записывался к ней лично на её фирменный массаж лица, который и вправду оказался очень эффективным.

***

Сначала он вообще ничего не чувствовал. А потом пустота сменилась огромным облегчением. Это, наверное, было очень неправильно, но Леон ничего не мог с собой поделать — у него как будто непосильная ноша с плеч свалилась.

Возможно, он просто не до конца осознал, что родителей больше нет. На похороны он не пошёл — врач не разрешил, и втайне Леон был рад этому.

Отца, сколько он себя помнил, Леон боялся и ненавидел. Мать он любил и до последнего дня думал, что это взаимно.

Холодно-белое хромированное пространство больничной палаты гипнотизировало. Туго перебинтованная грудь отдавала болью при каждом вдохе. Перед закрытыми глазами нон-стоп крутилась одна и та же плёнка.

Машина резко виляет вправо.

Сидящий рядом отец подаётся вперёд и кричит: «Тормози!»

Мама что есть силы давит на педаль тормоза, но скорость только возрастает.

Машина сносит заградительный бортик и летит под откос. Отец резко перегибается через него и открывает дверцу. Крепкие руки выталкивают Леона из машины. Он падает ниц. Снег обжигает лицо. Леон кубарем катится вниз. Удар. Боль. Темнота.

В памяти эхом отдаются последние мамины слова.

— Ненавижу вас! Сдохните! Оба!

Леон то и дело проваливался в сон, отключаясь от боли, телесной и душевной. А когда приходил в себя, старался думать о чём угодно, кроме случившегося. Это было не так уж сложно — память сама вытесняла травмирующие воспоминания.

Леон лежал на койке посреди отдельной палаты и смотрел в потолок. От предвкушения чего-то нового его бросало то в жар, то в холод. Хотя, возможно, это был просто озноб.

Теперь в его жизни точно всё изменится. Жить, конечно, придётся с бабушкой — других близких родственников у него нет, но уж с ней-то он справится: бабуля его любит — единственный внук, как-никак. От внезапной мысли внутри всё оборвалось: а вдруг бабушка его к себе в Мюнхен заберёт? Отказалась же она наотрез после смерти деда переезжать в Гамбург, как не раз предлагали ей родители. Климат здесь, видите ли, сырой, кости у неё ломит. Тогда с мечтами о новой жизни можно будет распрощаться. Нет, фигня — Леон упрямо тряхнул головой в ответ на собственные мысли, — никуда он отсюда не уедет. Упрётся и не поедет. Теперь всё будет по-другому. Главное — с самого начала правильно себя поставить.