Надежда забрезжила, когда брат после года странствий вернулся в Гамбург. Билл обрадовался, что отец наконец оставит его в покое. Но Том преподнёс очередной сюрприз.

«Я понял, чем хочу заниматься, — сказал он. — Моё призвание — музыка. Я вернулся, чтобы создать свою рок-группу».

Может, в другой раз всё бы ещё и обошлось, но в тот день у них присутствовал Дэвид. Биллу врезалось в память его снисходительно-насмешливое: «Йорки, я же говорил тебе, что это бесполезно. Пустое семя».

«Что ж, живи как хочешь. Ты мне больше не сын. От меня ты не получишь ни цента, и когда я умру, на похороны можешь не приходить».

«А насчёт обещанной отцом разборки не переживай. Я с ним поговорю. Скандала не будет».

Скандала действительно не было. Всего несколько скупых слов, обронённых одним и тем же человеком в схожих ситуациях, а какой разительный эффект! Именно тогда у Билла впервые возникла мысль: этого человека надо держаться — если кто и способен поддержать и защитить его, то только он.

Сами обстоятельства способствовали этому — вскоре после празднования юбилея отца Дэвид переехал к ним. Чем конкретно он занимался и почему чувствовал себя у них как дома, Билл не знал — Дэвид не любил распространяться о себе и отделывался общими фразами.

Впрочем, Билла это не особо заботило. Гораздо важнее для него было другое. У Дэвида, в отличие от вечно занятых родителей, для него всегда находилось время. Он живо интересовался его делами, обращался с ним как с взрослым и обладал уникальной способностью, никогда специально не спрашивая, дарить именно то, чего ему больше всего хотелось. Но главное — Дэвид всегда и во всём был его союзником: его можно было без труда уболтать на то, на что отец в жизни не дал бы своего согласия.

Дэвид был вдвое старше, но понимал его, как никто другой.

Отец с матерью постоянно его ругали, иногда по делу, а чаще — без, учителя делали замечания, одноклассники дразнили, Том, хоть и незлобиво, но постоянно подшучивал над «мелким», и только Дэвид называл его «мой хороший». Билл и сам не смог бы сказать, какое из этих двух слов ему нравилось больше. Было в равной степени приятно, что хоть для кого-то он хороший и что Дэвиду, которого он боготворил, он не чужой.

А ещё… Отец к нежностям склонности не питал, мать его попросту не любила — дети всегда знают, любят их или нет. Родители к нему никогда не прикасались. А Дэвид на ласку не скупился. Он неизменно целовал его на ночь, ласково ерошил или поправлял волосы, гладил по голове и обнимал. Но самые сладкие минуты наступали, когда они оставались наедине: ранними вечерами, когда отца ещё не было с работы, а матери уже не было дома, они с Дэвидом, прихватив колы и вкусностей, усаживались на кровати в комнате Билла и смотрели какой-нибудь фильм. Дэвид, обняв его за плечи, прижимал к себе, крепко-крепко, и рассеянно, не отрываясь от экрана, поглаживал. И Билл затаивал дыхание, боясь спугнуть своё счастье, и полностью растворялся в этих ощущениях.

Вскоре у Дэвида учащалось дыхание, он шумно выдыхал и, бросив на ходу: «Сейчас вернусь», уходил к себе. Возвращался он минут через десять, улыбался ему и говорил:

— Спасибо, мой хороший.

— За что? — удивлялся он.

— Просто за то, что ты есть, — отвечал Дэвид и чмокал его в нос или в макушку.

В общем, Дэвид и вправду был очень классный.

Во время одного из таких киносеансов Билл поймал себя на странном ощущении внизу живота. Ощущение было совершенно новым и даже немного пугающим, но оттого не менее сладким. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Дэвид погладил его там. От стыда Билла бросило в жар. Однако все попытки изгнать из мыслей эту неправильную, невесть откуда взявшуюся фантазию распаляли в нём ещё большее желание запретного. И когда Дэвид, как обычно, вышел, он не вытерпел и тоже отправился в ванную и, зажмурив от страха и неловкости глаза, принялся ласкать себя сам. Это было так сладко и восхитительно и не похоже ни на что, пережитое им доселе, — он наконец испытал то, о чём так любили трепаться в школе пацаны.

С тех пор Билл прибегал к этому чудесному и одновременно такому простому и доступному удовольствию по несколько раз на дню. Но больше всего, конечно, хотелось после просмотра кино с Дэвидом. Что делать с этим, он не знал, но отказаться от этого было выше его сил.

***

Патрик привычным движением толкнул дверь и внимательным взглядом окинул помещение бара — сегодня, вопреки обыкновению, он был забит до отказа. Патрик мысленно чертыхнулся и уже было повернул к выходу, как его окликнул бармен. Проследив за направлением его руки, он заметил в полумраке зала, в углу между окном и барной стойкой, крохотный свободный столик на двоих.

Патрик кивком поблагодарил бармена и, бросив на ходу: «Как обычно», прошёл в глубину зала.

Этот неприметный бар, спрятанный в полуподвальном помещении старого дома на тихой тупиковой улочке, Патрик облюбовал ещё в начале своей работы в Корпорации. Впервые, если уж быть точным, он зашёл сюда после инцидента с Йостом.

С тех пор это превратилось в привычку. Привычка всё больше набирала силу и становилась зависимостью.

Патрику было всего двадцать семь, но жизнь его была кончена.

Корпорация напоминала альтернативную реальность: то, что за её пределами считалось извращением, здесь было нормой — все коллеги и начальство были геями. О своей ориентации Патрик предпочитал не распространяться: в подобном окружении, как ни абсурдно это звучит, извращенцем выглядел бы он, — а на расспросы коллег неизменно отшучивался, что пока не нашёл «того единственного».

На корпоративные вечеринки все приходили со своими парнями, на столах у коллег красовались снимки бойфрендов, а на десктопах компьютеров — мальчики модельного вида, вокруг прелестей которых вертелись все разговоры во время перекуров. В ответ на очередной промах Буша реакция была одна — снисходительная усмешка: «Ну, а что вы хотите? Это же потомственный политик, да ещё и натурал. Пока у власти они, в мире и будет бардак». Поймали кого-то на взятке или махинации? А чему тут удивляться: им плевать на судьбы мира, им детей кормить надо.

Патрик чувствовал себя изгоем. Мощная промывка мозгов словом и делом бесследно не минула: ему всё чаще казалось, что он попал в Зазеркалье, что нормальны как раз все они, а дурак и извращенец — это он.

Поначалу он был уверен, что принял единственно правильное решение и что хуже того, что предлагал ему директор по контроллингу, ничего быть не может. Жизнь показала, что он ошибался. О том, что на самом деле тогда произошло и почему Патрик сменил перспективную работу в самом престижном отделе на заштатную должность ассистента президента, знали, кроме него, только Йост, Хоффманн и Кейм. Остальным оставалось только догадываться, чем они и занимались с упоением. Какие только слухи о Патрике не ходили! И что он настолько туп и бездарен, что удержаться у Йоста ему не помогла даже смазливая мордашка, на которые тот был так падок. Что он настолько глуп и наивен, что посчитал, будто приёмная президента — гораздо лучший трамплин для карьеры, чем отдел Йоста. Поговаривали даже, что он любовник Хоффманна. Что, опять же, вызывало смешки: это до чего же надо любить деньги, чтобы променять видного во всех отношениях Дэвида, которого вожделела половина фирмы, на дряхлого старика, который, к тому же, не сегодня-завтра уйдёт.