Номент находится милях в двенадцати к северо-востоку от Города. Этот путь мы с братом преодолели верхом всего за два часа. Дорога для верховой езды очень хороша. По сторонам – густые дубравы, чередующиеся с виноградниками и посадками маслин, а также с лугами, где пасутся отары овец, табуны лошадей, стада коров. А еще эта местность славится породой реатинских мулов, отличающихся особенной выносливостью. На вид они, впрочем, ничем не примечательны. Но если захочешь иметь такого в хозяйстве, напиши, я устрою эту покупку.

Имение дяди – в миле от Номента. К нему ведет аллея платанов густолиственных, плющом увитая и бледным буксом красиво обсаженная, а чуть поодаль вдоль аллеи – канал с водой, ведущий к нескольким прудам, один за другим расположенным, то сужающимся, то полукругом расширяющимся. Все они зеленым каристским мрамором отделаны, и во всех в них разнообразная зелень отражается. Дом просторный и очень удобный для жизни, не только летом. Несколько спален и триклиниев, хорошая баня с гипокаустом. Есть и отапливаемые спальни. В общем, там круглый год можно было бы жить безбедно, да только редко кто живет. Дядя занят: он теперь еще избран авгуром, и без него не обходится никакая церемония, а кроме того, он является куратором нашей номентанской дороги. Заботу его об ее состоянии мы имели возможность оценить, совершив этот переезд. Дядя говорит, что мечтает в старости удалиться от дел и жить в одном из своих имений размеренной жизнью мудреца. Ну а нам с братом о такой жизни и мечтать еще рано. Исключение составляют те дни, когда, по слову лесбосского лирика, «звездный ярится пес» и о возвращении в раскаленный душный Город даже подумать страшно. Тетушка и сестры не с нами. Она вообще предпочитает Тибур, а сейчас вся поглощена подготовкой к свадьбе старшей дочери. Так что мы предоставлены сами себе.

Встаем мы с братом в первом часу дня, по утренней прохладе совершаем конную прогулку, объезжаем местные достопримечательности. Уже видели дикие скалы Форулы, где скрывались сабинские повстанцы, были у целебных источников в Котилиях, побывали и в Требуле, где не бывает жары, и в Фалакринах, на родине божественного Веспасиана. Все это занимает, как правило, два-три часа в день, не больше. Потом завтракаем, несколько часов посвящаем занятиям. Я то читаю Платона, делая выписки, то немного перевожу, пытаясь передать его стиль по-латыни, то сочиняю заданную мне декламацию на тему: «Речь Ветурии к Кориолану».

Потом мы играем в мяч (то в тригон, то в гарпаст), чтобы размяться, посвящаем время бане, в девятом часу садимся обедать. Не волнуйся, вина мы пьем в меру, несмешанным не злоупотребляем. Хотя не буду лгать, будто совсем его не пробовал. Порой развлекаемся игрой в камешки. Не без гордости сообщаю, что я в этой игре преуспел и мои полководцы не раз справляли триумф.

Не забывай и ты меня! Пиши, не думай, что мне неинтересны новости родного города и нашего дома. Я был весьма тронут рассказом о твоих подопечных. Но все же будь разумной, не пытайся объять необъятное и охватить своей жалостью всех, кто встречается на твоем пути.

В деньгах я остро не нуждаюсь, но если ты можешь прислать хотя бы тысяч пять, не откажусь. Так что ожидай к себе Матура.

Гельвидиан, которому, как моему названому брату, ты также в какой-то мере приходишься матерью, шлет тебе привет. Будь здорова!»

Такое письмо написал матери Веттий, заметно подражая слогу Плиния Младшего. Конечно, в его изображении времяпрепровождение их с Гельвидианом вышло чересчур серьезным и благочестивым. На самом деле несмешанное вино употреблялось почти каждый день, Платону нередко приходилось томиться в одиночестве, а вместо речи матери-Ветурии к изменнику родины Кориолану Веттий уже подумывал написать обращение Ромула к похищаемой им красавице Герсилии, благо сабинские края навевали мечты о похищении сабинянок. Пожалуй, в этом случае красноречие бы ему не изменило. Ну и, разумеется, он не стал волновать мать описанием охоты на кабана, в которой участвовали они с Гельвидианом и приятели, гостившие у них несколько дней.

Это были «прокулианцы» – однокашники Гельвидиана по юридической школе. Некоторых из них Веттий запомнил еще с прощального пира Геллия и с последующих философских пиров, на которых ему доводилось бывать. Все они были очень в духе Геллия, блистали изощренной ученостью, подтрунивали над вечными своими соперниками-«сабинианцами», принадлежавшими к другой юридической школе. Спор между этими школами продолжался уже полтора века, со времени их основателей, Антистия Лабеона и Атея Капитона. Суть спора давно забылась, но последователи их, почему-то называемые «прокулианцами» и «сабинианцами» (Веттий так и не понял, почему), продолжали упорно соперничать. Друзья Гельвидиана очень смеялись тому, что «прокулианцы» обосновались в сабинской земле, и толковали это как свою победу.

Один из них, Азиний Басс, привез с собой своего возлюбленного Каллидрома, очень красивого чернокудрого и белокожего мальчика-грека, чем-то напоминавшего знаменитого Антиноя. Об их связи знали все, но на людях они держались как обычные друзья, только что называли друг друга «братцами» – это было словечко, обозначавшее любовников. Веттий, который познания об этом роде любви почерпнул в основном из вольных стишков Катулла и Марциала, украдкой присматривался к обоим, особенно к красавцу-греку, и постоянно ловил себя на мысли, что в мальчике уже заметны черты той искусственной, взлелеянной женственности, в которой есть что-то отталкивающее по сравнению с естественной женственностью, столь пленявшей его в Марцелле.

Не пропускающие ни одного интеллектуального события «прокулианцы» привезли новую нашумевшую книгу некоего Апулея из Мадавры под названием «Метаморфозы». О ней было много споров в Городе: от резкого неприятия до бурного восторга. Как водится, старики возмущались, молодежь восхищалась. На номентанской вилле были устроены рецитации, и молодые люди, расположившись под сенью портика над зеленым прудом, по очереди читали, в музыкальном сопровождении неистовствующих от жары цикад, то и дело дружно заливаясь смехом. Фабула была не нова: историйку превращения некоего Луция в осла уже рассказал Лукиан из Самосаты, но сочинение Апулея представляло собой нечто особенное. Стиль слегка напоминал латинский слепок речи Максима из Тира, но было в нем что-то чарующее, захватывающее, выдающее руку мастера. Веттий решительно присоединился к партии поклонников карфагенского автора.

Воспоминания о Марцелле по-прежнему властвовали над душой Веттия, ими был наполнен каждый его день и час. Об Учителе же он старался не вспоминать совсем, чтобы не терзаться бессильными муками ревности. Но эти нежеланные мысли то и дело всплывали вновь, отравляя его существование, словно медленный яд, приготовленный зловещей искусницей Локустой. Конечно же, он отыскал и бывшую виллу отца Марцеллы. Она была несравненно скромнее, чем имение сенатора, но Веттий чувствовал себя счастливым, что нашел ее, и немало времени провел в ближайшем лесу на склоне горы, словно пытаясь разглядеть в лесной чаще то ли фавнов, о которых мечтала его госпожа, то ли ее саму, загорелой и тонконогой девочкой-подростком.

Переждав в Номенте августовский зной, Веттий один вернулся в Город, несмотря на то что «виноградные каникулы» заканчивались только в середине октября, а в сентябре воздух Города считался особенно нездоровым. Но он очень надеялся, что Марцелла тоже вернется к Римским играм. Не случайно же она говорила о «трех месяцах».

Веттий не ошибся: за четыре дня до сентябрьских нон он действительно получил долгожданную записку от своей наставницы с приглашением прийти. Юноша долго раздумывал, не посвятить ли ему богам легкий пушок, покрывший его щеки, но пришел к выводу, что с ним он будет выглядеть солиднее. Однако приветствие Марцеллы прозвучало убийственно:

– А ты за лето подрос, мой мальчик!

– А ты стала еще красивее! – ответил Веттий, стараясь подавить огорчение от ее слов: он почти что отпустил бороду, а она по-прежнему хочет считать его ребенком. Но говорил он правду, Марцелла и в самом деле похорошела, и не только внешне. Казалось, будто терпкое, выбродившее вино переливалось в ней.