Веттий еще раз посмотрел на Марцеллу, на тщательно уложенные складки ее голубой домашней туники из тонкой шерсти, на красиво причесанные волосы и подумал, что не так уж томительна для нее, должно быть, эта темница.

– О том, как случилось, что наши души оказались в плену презренной плоти, я расскажу тебе в следующий раз.

– Ты удивительно красиво говоришь! – восхитился Веттий. – Я даже не думал, что женщина может так говорить!

– Истинное учение само по себе так прекрасно, что не может не облекаться в красивые слова, – сказала Марцелла, скромно опуская глаза, но явно польщенная похвалой.

Восхищение Веттия было вполне искренним. Хотя он так и не мог побороть в себе скептического отношения к предлагаемой Марцеллой истине, может быть потому, что ему казалось невозможным, чтобы красавица, в которую он попросту влюбился, оказалась заодно и премудрой сивиллой, он не мог не отметить в ее речи воодушевления, которого ему так не хватало в лекциях Сервилиана.

В следующий раз она поведала Веттию о совершенном Первоначале, или Праотце, некогда существовавшем в непостижимых и неизреченных высотах Духа. Голос ее звучал торжественно и чарующе, точно она рассказывала какой-то таинственный, прекрасный миф:

– Знай, мой юный друг, что Праотец, которого называют также Глубиной, – необъятный, безначальный, – существовал вне времени и пространства. В нем была мысль, которую также называют Благодатью и Молчанием. Когда Праотец решил породить все, что существует, он изверг семя в утробу Молчания. Молчание, зачав, породило Ум, который один может постичь все величие Праотца. Вместе с Умом родилась Истина. Они составили первую четверицу: Глубина и Молчание, Ум и Истина. Ум, которого называют также Отцом и Единородным, произвел Слово и Жизнь, а от них произошли Человек и Собрание. Они составляют первородную восьмерицу… Все эти первоначала мы называем эонами, потому что для смертного ума нет ничего более величественного, чем век.

– Подожди, подожди, – замахал руками Веттий. – Как можно все это запомнить? Почему нельзя называть каждый… как его… эон хотя бы одним именем? У меня в голове их уже не восемь, а по крайней мере шестнадцать!

– Если ты избран и в тебе есть жемчужина, – важно пояснила Марцелла, – ты найдешь в себе силы запомнить основы учения. Если же не найдешь в себе сил – увы, это будет означать, что жемчужины в тебе нет. Но ты не бойся! Всем нам, заключенным в темницу плоти, тяжелы небесные тайны. Признаюсь, я тоже не без труда запомнила их. Поэтому сейчас я расскажу тебе еще совсем немного, а потом мы повторим и ты постараешься их запомнить. Итак, от Слова и Жизни родились еще десять эонов: Глубинный и Смешение, Самородный и Удовольствие, Неподвижный и Срастворение, Единородный и Блаженная. А от Человека и Собрания родились двенадцать эонов: Утешитель и Вера, Отчий и Надежда, Матерний и Любовь, Вечный Ум и Разумение, Собранный и Блаженство, Желанный и Премудрость-София.

– Это чем-то напоминает Платона… – задумчиво произнес Веттий. – Демиург и другие боги…

– Да, потому что Платону лишь отчасти было открыто то, что в нашем учении явилось во всей полноте, – откликнулась Марцелла.

– Может быть… – продолжил Веттий. – Но еще больше напоминает «Теогонию» Гесиода: из Хаоса произошла Гея, Гея породила Урана, от Урана и Геи родились двенадцать Титанов. Помню, я тоже мучился, запоминая их, когда ходил к грамматику: Крон и Рея, Океан и Тефия, Гиперион и Тейя, Япет и Фемида, Кей и Феба и еще кто-то, последнюю пару я все время забывал и сейчас не помню.

Марцелла нахмурилась.

– Ну, может быть, и Гесиоду что-то было открыто… Однако же ты как-то легкомысленно относишься к тому, что я тебе говорю. Ты либо слушай всерьез, либо уходи!

Веттий прикусил язык.

Кончив свои превыспренние рассуждения, Марцелла сказала, что теперь некоторое время надо поговорить о чем-нибудь простом, земном, что это тоже необходимо, потому что души, искалеченные земным пленом, пока еще вынуждены возвращаться к земным предметам, иначе они задохнутся на высотах истинного учения, как нередко бывает с людьми на высоте гор. Это земное было, на взгляд Веттия, каким-то уж слишком земным, и со стороны Марцеллы напоминало простое женское любопытство. Она стала расспрашивать его о его жизни в доме сенатора, об учении в Атенеуме, о среде философов, о городских новостях. Тем не менее он покорно отвечал на все ее вопросы.

Так в жизни Веттия открылась еще одна сфера, вскоре ставшая для него средоточием всего. Просыпаясь, Веттий сразу думал о Марцелле, к ней возвращалась его мысль в течение дня, с ее именем на устах он засыпал, и был счастлив, если видел ее во сне. Чтобы угодить ей, он запомнил все это множество названий эонов и усвоил, кто от кого родился. Он не мог не признать, что само по себе это учение довольно поэтично, было в нем нечто таинственное и чарующее, особенно в устах Марцеллы, но не решался сказать ей, что все эти сложные построения кажутся ему избыточными, и что, к сожалению, в них, как и в лекциях Сервилиана, и в беседах знакомых ему ученых мужей, он не находит ответа на те вопросы, которыми с детства задавалась его душа. Учение Марцеллы явно пыталось на эти вопросы ответить, но отвечая, порой само же затемняло ответ. Пожалуй, ближе всего к раскрытию тайны подходили песни, которые Марцелла иногда пела, подобные первой песне о жемчужине: в них истина как будто брезжила за полупрозрачной завесой. Их Веттий любил больше всего.

Марцелла относилась к своей наставнической деятельности с величайшей серьезностью, однако чувствовалось, что и она овладела всей этой премудростью лишь недавно и не очень уверенно чувствует себя в ее лабиринтах. Помимо Веттия у нее было еще несколько учеников и учениц, иногда на занятие приходили еще двое или трое, все время разные, мужчины и женщины. Все они были старше него и старше самой Марцеллы. Все они, как и она, оказались убежденными противниками брака: из трех женщин-учениц, которых он видел, одна была вдовой, две – разведенными женами. Мужчины тоже были кто вдовцом, кто закоренелым холостяком, был один четвертый раз разведенный муж. И на всех на них лежала печать какой-то странности, неловкости, неудачливости, что немного смущало Веттия и подтверждало правоту слов Гельвидиана.

Впрочем, к самой Марцелле это не относилось ни в коей мере. Она была красива, образованна, умна, ловка и изящна. Веттия удивляло другое, на что он обратил внимание с первых дней: наставница постоянно твердила о бренности и суетности земного мира и о невыносимости заточения в темницу тела, однако даже в гостевой держала зеркало и не забывала в него смотреться, уходу за собой посвящала не менее четырех часов ежедневно, а кроме того, страстно любила разного рода зрелища: колесничные ристания, гладиаторские бои, театральные представления, знала имена всех лучших возниц, гладиаторов, актеров, понимала разницу между венетами – «синими» и прасинами – «зелеными», первым благоволила, вторых поругивала, различала, в каких случаях рукоплещут «желобками», в каких – «кирпичиками». Обычно вместе с ней эти зрелища посещал Великий Учитель (кто кого сопровождал, Веттий затруднился бы ответить), но вскоре он сам добился права сопровождать Марцеллу. Однажды, когда Учитель был чем-то занят и Марцелла пожаловалась, что хотелось бы попасть на очередные игры, но одна, пусть даже и со служанкой, она ходить не любит, Веттий изъявил готовность ей сопутствовать.

Это случилось раз, потом другой, а потом вошло в обычай (Учитель почему-то все чаще бывал занят). Веттий вскоре догадался, что в цирке и в амфитеатре Марцелла играет на деньги. Лично она никаких переговоров с игровыми воротилами не вела, все это за нее делали поочередно рабы-лектикарии. Госпожа уклончивыми намеками объясняла, сколько и на кого ставить, а исполнителю поручения в награду позволялось оставить свой пост при носилках и посмотреть игры с дальних рядов.

Ставки, впрочем, всегда были невелики. Иногда она выигрывала, иногда проигрывала, и от этого зависело ее настроение на остаток дня. Но Веттию эти совместные походы были интересны независимо от того, к кому была благосклонна фортуна: они приносили ему много маленьких радостей, вроде тех, что описаны Овидием в его знаменитом «Искусстве любви»: защитить свою красавицу от толпы, следить, чтобы никто не толкнул ее, нести над нею зонтик, обвевать ее веером от жары, поднять оброненный ею платок, стряхнуть пылинку с ее паллы, разуть и обуть ножку, когда красавица садится в носилки или сходит с них, – все, что было приятно ему, влюбленному, и за что госпожа не могла его упрекнуть.