– А в чем тогда было дело? – спросил он.

– Может, спросите Жасмин? – предложила я. – Она-то точно знает.

– Что ж… Твоя мама была хорошей женщиной. Тебе нужно это помнить. Она слишком рано покинула нас.

– Спасибо, – ответила я. – Вы единственный, кто рассказывал мне о ней что-то такое.

Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы и перехватывает горло. Отец Элли развернулся, чтобы уйти, и на прощанье сжал мое плечо:

– Спроси у отца. Он тебе расскажет.

– Спрошу, – пообещала я, тоже отворачиваясь. Эд Хеффнер подошел к своему дому, открыл дверь, вошел внутрь и до конца вечера больше не появлялся.

Что-то в его словах вызвало у меня желание вернуться в чулан, есть там призраки или нет. Почему я так боялась свою собственную мать?

Я нашла Элли за разговором с кучкой детей помладше и подошла к ней:

– Пойду домой. Был тяжелый день, – объяснила я.

– Ты пропустишь полночный пирог!

– Помню. Все в порядке. Я устала.

– Тогда до завтра, – попрощалась Элли и прошептала: – В торговый центр? – Я показала ей два больших пальца и пошла домой.

Я направилась прямо в чулан, схватила «Почему люди делают снимки», открыла разворот с Биллом и уставилась на него. Потом я пролистнула тетрадь и нашла автопортрет Дарлы. Снимок был сделан с «полароида»: сине-зеленые тени и теплые тона кожи, все глянцевое и плоское. Так Дарла казалась двумерной и воздушной. Она смотрела в камеру, но мыслями была не там. Она смотрела на меня, как будто хотела дать мне подсказку: «Я была не совсем здесь. Дело было не в чем-то одном, а во всем сразу. Потому что я была не совсем здесь». Это была только моя догадка. Фотографии не давали мне посланий, в отличие от живых людей. Но чутье говорило мне, что я, возможно, права. Она была не совсем от мира сего. Не знаю, значило ли это, что я в безопасности. Всегда ли я буду полностью здесь – или это внезапно придет из ниоткуда и настигнет меня, как настигло ее? Я оглядела свое отражение в черной блестящей плиткенад раковиной. Потом я взглянула на Билла, мужчину без головы. Потом перелистнула на автопортрет Дарлы. Послание от мертвой Дарлы: не найдено. Послание от Билла: не найдено. Послание от меня: не найдено. Смотреть на Билла было страшно. Некоторые ненормальные специально разглядывали такие снимки в интернете. Я не хотела становиться ими. Это казалось мне неуважением. Может быть, у Билла была семья. У него должна была быть семья. Все же где-то растут, так?

Я закрыла «Почему люди делают снимки» и открыла другую тетрадь Дарлы. Ни у одной тетради, кроме потайной, названий не было – только номера. Я открыла третью из пяти. На первой странице красовался снимок меня. Я была крошечным младенцем. Я никогда раньше не видела этого снимка, поэтому медленно вдохнула и выдохнула при виде него. Я боялась подумать, что найду на следующей странице, но все равно перевернула ее. На следующих десяти страницах тоже красовались мои младенческие фотографии. На нескольких я была с папой, который выглядел гораздо моложе и, признаться, как-то мутно. На одном снимке я спала у Дарлы на груди. Она закрыла глаза и улыбалась. Я долго смотрела на этот снимок, но так и не поняла, что я чувствую. Чувства были смешанными.

На последней странице снимков со мной Дарла написала стих:

«Я куплю блестящий хрустальный шарик

и положу его перед тобой,

покачу его между нами и научу тебя,

что наше будущее – тоже шар.

Разобью его на осколки – и покажу тебе,

что он огромнее всех осколков, усеивающих землю,

и острее зубов капканов.

Я буду пугать тебя предупреждениями,

душить ожиданиями

и заключать не в мои собственные границы,

а в наши с тобой.

Клетки из клеток и снова из клеток –

мы с тобой – пряжа на вязальных спицах,

лоскуты уз, которые не износятся.

Я куплю кожаную сумку,

наполню ее своим прахом

и осторожно отдам тебе.

А потом расскажу тебе сказку».

Под стихом она подписалась: «Дарла О’Брайан». Я прочитала стих раз пять и мне понравилось, но он был какой-то мрачный. К тому же, если она думала, что сделала что-то осторожно, она ошибалась. После стихотворения были наклеены уже известные мне фотографии валунов – те самые, что висели в гостиной и навевали на меня скуку. Одержимость камнями – это странно. Дарла запомнила не меньше сорока страниц третьей тетради маленькими снимками, набросками и одним-единственным повторяющимся вопросом: «Что делает камень камнем?»

Я унесла третью тетрадь в комнату и пролистала ее, лежа в кровати. Там было несколько страниц сведений из химии, но большую ее часть занимали фотографии нас с папой (моя любимая – «Рой после дня в саду») и камни, камни… Камни навевали тоску. Я заснула, думая только об одном: «Что делает камень камнем?»

========== Как прочно я застряла ==========

Я проснулась перед самым рассветом и проигнорировала лицемерную плачущую горлицу. Прежде чем спуститься вниз, я взглянула на чек в пятьдесят тысяч долларов. Я могла бы немедленно улететь на Борнео. Я могла бы купить модную машину или сделать себе не такие торчащие колени. Я могла бы купить плиту с духовкой и научиться печь кексы и жарить камбалу. Я не имела ни малейшего понятия, что мне делать с деньгами, поэтому я села и написала еще главу «Истории будущего». Я собрала в кучу все, что знала. Я начертила линию времени. Но я не писала о своих мыслях. Не писала о том, что хочу отобрать коммуну у Жасмин Блю, потому что она этого заслуживала. Не писала про Элли и про то, как прочно я застряла. Эта тетрадь должна была показать, как я постепенно схожу с ума. На случай… сами понимаете. «Что делает камень камнем?» Поэтому я тщательно записывала все видения со всеми подробностями: законы, армии, ссылки. Я не писала о том, что я смотрю на отца и не вижу собственного будущего. Только прошлое. Я старалась не обращать на это внимания, хотя чем больше я старалась, тем сильнее это замечала. Закончив писать, я спустилась в чулан, вернула на полку тетрадь Дарлы под номером три и вытащила из-за ящика «Зачем люди делают снимки». Я открыла ее там, где остановилась прошлым вечером:

«Билл преследует меня. Он все еще без головы. Он хочет сказать мне что-то важное. Он сказал мне, что меня трое. Я – это я, ничего особенного. Я жена Роя. Я мать Глории. Это все равно что жонглировать. Иногда мне хочется уронить все три шарика и дать рукам отдохнуть. Иногда я хочу спрятаться в чулан и спать до тех пор, пока не пойму, кто из них троих я. Я не знаю, что я делаю. Я понятия не имею, что я делаю».

Под записью она что-то нарисовала. Я долго не могла разобрать, что там, но, прищурившись, поняла. Дарла нарисовала себя с головой Билла. Точнее, без головы. Когда я разглядела рисунок, я отвернулась и закрыла тетрадь. Потом открыла свою собственную и написала ответ – записи, а не безголовому рисунку:

«Я тоже понятия не имею, что я делаю. Я ничем не жонглирую – и я жонглирую всем миром. Я вижу будущее всего мира, но не вижу своего собственного. Я вижу прошлое всего мира, но не вижу твоего».

Потом я расплакалась – наверно, впервые с детства. Слез было так много, что они застали меня врасплох. Как столько слез помещается в одном человеке? Я вспомнила, как я плакала в школе – когда учителя и другие дети спрашивали меня про маму. Они просто не понимали. Они были нормальными людьми с нормальной жизнью. «Давай позвоним твоей маме, пусть она тебя заберет. Давая твоя мама приготовит что-нибудь к окончанию учебного года? Почему моя мама помогает школе, а твоя нет? Она много путешествует?» Конечно, им тяжело было понять. Меня окружали люди, которые никогда не задумывались о мрачных событиях, с которыми я жила каждый день. Они не понимали, как им повезло. Я плакала в чулане. Мне очень не хватало кого-нибудь – кого угодно, – кто бы дал мне салфетку и сказал что-нибудь умное. Однако я сама сделала все, чтобы никого рядом не было. Я расплакалась еще сильнее. У меня в ушах звучал голос Эда Хеффнера, говорящего мне, какой умной была Дарла. Я очень хотела ему поверить. Но если она была умной, почему же она не понимала? Почему она не понимала, что делает? Почему она не поняла, что однажды, в десятом классе, я попытаюсь подружиться с новой девочкой и она скажет: «Глори, тебе так повезло, что у тебя нет мамы. Моя – просто тупая сука». Почему она не поняла, что если она умрет, единственной женщиной на нашей улице останется Жасмин Блю Хеффнер и мне придется брать пример с нее? Почему она не понимала, как одиноко будет без нее папе? Я взглянула на Билла и поняла. Люди совершают самоубийство, не чтобы расстроить других. Они убивают себя, чтобы избавиться от боли. Я плакала, плакала и плакала. Целую вечность.