– Хочешь что-то мне сказать? – спросил папа.

– Ага. – Повисло молчание. – Я помню, что ты был против, но можно… можно мне ключ от маминого чулана?

Мой вопрос удивил папу, как будто последние несколько лет я не щелкала камерой как сумасшедшая, как будто не заполняла снимками подаренные им ежедневники. Как будто мне не приходилось носить отснятые негативы в местную фотолабораторию, чтобы их отправили на проявление, хотя я могла бы проявить их у себя дома.

Я решила больше не смотреть папе в глаза и весь разговор глядеть в пространство. Мертвые О’Брайаны и их сложные семейные отношения меня не волновали.

– Я просто хочу кое-что проявить, а отправлять куда-то пленки глупо.

– Я не был в чулане с тех пор, как… – Папа запнулся и вздохнул. Он так крепко задумался, как будто я попросила у него не ключ, а что-то большее. – Я знаю, что она хранила там в шкафу над раковиной свои ежедневники. Что-то вроде… твоих. Ты найдешь там много полезного. Рецепты и прочее, – он поерзал, как будто вымотанный этой тирадой. – Рецепты реактивов, а не тортов. Твоя мама держала свои химические изыскания в секрете. – Он обвел рукой стены с фотографиями. – Если доберешься до ее ежедневников, не говори никому того, что там прочтешь, ладно? Особенно этому придурку Уилсону не говори.

Мистер Уилсон преподавал в школе фотографию. С тех пор, как в его лаборатории графики появились компьютеры, у него был только маленький чуланчик для курса истории фотографии. Я знала, что папа ненавидит Уилсона. Они знали друг друга – до того, как…

– Не скажу, – ответила я. – Все равно уроков с ним больше не будет. – Я прочистила горло и медленно и торжественно объявила: – Потому что завтра у меня выпускной!

Папа перестал печатать на ноутбуке и поднял взгляд на меня:

– Ого, – сказал он.

– Ага.

– Боже, как это случилось? – удивился папа. Он снял очки и вытер их о футболку. – Иди сюда. – Я села рядом на диван, и он стиснул мою голову в любящих объятиях. – Как так вышло, что ты уже школу заканчиваешь?

– Знаешь, иногда люди растут. Их тело и мозг увеличиваются. Удивительное дело. Попробуй как-нибудь.

– Острячка.

– И?

– И я тобой горжусь. – Папа выпустил меня из объятий.

– У тебя что-то с глазом? – Папа снова протер очки и сморгнул стоящие в глазах слезы:

– Я волнуюсь. – Я развела руками. – Ни колледжа, ни планов. Останешься жить со мной и свихнешься со скуки? – Я не ответила, потому что мне нечего было сказать. – Ты ведь остаешься не ради меня? Не смей оставаться ради меня!

– У меня есть план, – сказала я, думая о том, что совершенно не знаю, что дальше делать. Не говорить же папе, что у меня нет никаких планов просто потому, что я Глори О’Брайан, девочка без будущего? Год назад мои одноклассники вовсю шерстили брошюры колледжей и описания курсов, а я мечтала только о свободе. О свободе от всего на свете. Я еще не знала, как это, но догадывалась, что это что-то да значит. Раньше я думала, что это делает меня такой же, как Дарла. Я просто знала это, верите? Просто знала. Но теперь это могло значить: «Обрети свободу. Будь смелее».

Папа снял со своего брелока ключ и отдал мне:

– Будь осторожна.

– Там медведи?

– Да хватит тебе, я серьезно. Не засиживайся в чулане, девочка моя. Он действует на нервы.

========== Почему люди делают снимки ==========

Пятая зона называется «стандартный серый». В чулане Дарлы я так себя и чувствовала. Стандартно и серо. Не черно и не бело, а где-то посередине. В пятой зоне пятьдесят процентов серого. Если бы я решила сфотографировать себя в чулане Дарлы – в пятой зоне, – я стала бы на пятьдесят процентов Дарлой. С головой на пятьдесят процентов в духовке, так, что ли? Нет, я никогда не думала о суициде. А она тоже? Тоже не хотела себя убивать? Может быть, она хотела себя убить, а я не хочу и между нами на самом деле нет ничего общего.

Войдя в чулан, я включила не тусклую желтую лампу для проявки фотографий, а верхний свет, залезла на стойку и просто сидела и дышала, стараясь забыть обо всем, что увидела за утро. Быть может, если никогда не выходить из чулана, мне больше не придется видеть чужую вечность?

Наконец-то я добралась досюда. Пахло химией, но преобладал резкий запах, чем-то напоминающий ароматы школьной раздевалки. Пахло плохо, но не сильно. Или сильно, но не плохо. Одно из двух.

На шкафу стояли огромные плоские коробки с фотобумагой, которой было не меньше тринадцати лет. Дарла пользовалась фотобумагой самого высокого качества – никакого полимера или пластика. Папа рассказал, что Дарла работала над реактивами, которые позволили бы снимкам храниться вдвое дольше. Какая ирония, не правда ли? Дарла неустанно трудилась, чтобы ее фотографии жили дольше, и они пережили ее. Ладно, ее дело.

В чулане лежали коробки старой бумаги, огромные банки старых реактивов и любое оборудование для проявки фотографий, о котором можно только мечтать. Три увеличителя – один огромный на подставке и два обычных – на стойке. Большие подносы для снимков двадцать дюймов на двадцать четыре и маленькие – для негативов четыре дюйма на пять. Резиновые валики. Щипцы. Баночки с фотопленкой. Аквариумные терморегуляторы, чтобы греть проявитель. Пластиковые мензурки всех размеров. Промыватель снимков. Самодельное устройство для просушивания снимков. Все на свете. Здесь было все, даже сама Дарла.

Ежедневники наблюдали за мной со шкафа над огромной стальной раковиной. Я смотрела на них и спрашивала, зачем мне безумные рецепты селенового тонера или платинового проявителя. Я гадала, какие снимки Дарла вклеила в свои ежедневники. Насколько ее записи похожи на мои? Внезапно получить все ответы оказалось страшно. Я просто хотела чулан для работы. Пусть он станет моим. Пусть это будет чулан Глории. Пусть в этом доме больше не останется тайников Дарлы. Пусть она исчезнет и я больше не буду задавать себе неразрешимых вопросов. Пусть она будет рядом и покажет, как тут всем пользоваться. Я хотела всего и сразу. И на самом деле не хотела ни того, ни другого. Лучше бы мои родители были скучными аудиторами в деловых костюмах. Просто мать и отец. Безо всяких тайных чуланов.

У меня зазвонил телефон.

– Ты купила? – спросила Элли.

– А, черт, – вспомнила я. – Купила. Прости, странный был день.

– Еще какой, – ответила она. Я не поняла, что она под этим подразумевала. Интересно, ей тоже всякое мерещилось? Будущее, прошлое, эхолокация летучей мыши…

– Заходи и возьми, ладно? Не могу оторваться от дел.

– Ты тоже это видишь? Ну, когда смотришь на людей? – спросила Элли.

– Просто зайди ко мне.

Я сняла с полки ежедневники Дарлы и переложила их на стойку. Их было три. В двух были в основном химические выкладки. Метол, гидроксид натрия, бромид калия, гидрохинон, тиосульфат натрия, уксусная кислота, борная кислота… Не то чтобы меня безумно интересовала химия.

Ее третий ежедневник был похож на наши с папой. Вклеенные снимки и подписи. Я отложила его, чтобы прочесть попозже. Не сейчас, когда вот-вот придет Элли.

Я прошлась по чулану, трогая все подряд и понимая, что когда-то этих предметов касалась Дарла. Я открыла дверцу просушивателя снимков и снова ее закрыла. Я открыла оба шкафчика под раковиной и нашла тринадцатилетние горы пыли и кучки мышиного помета. Я покрутила ручки увеличителей, заставляя мембраны открываться и закрываться. Я увидела высоко на стене за увеличителями еще один шкафчик и встала на табуретку, чтобы туда залезть. Там в основном лежало все то же оборудование и реактивы. Но вдруг я заметила, что из-за шкафчика торчит какой-то черный уголок. Чтобы дотянуться до него, мне пришлось встать на край стойки, но я смогла нащупать щель между шкафчиком и стеной – щель толщиной с тетрадь. И в эту щель был засунут еще один черный ежедневник. Но зачем-то же Дарла его спрятала?