Я бы внес в это высказывание уточнение: речь идет не о знании лишь в смысле тех оценок, того отношения, которое испытывают к такому человеку другие люди. Иными словами, речь, безусловно, идет о знании/силе, но люди их не видят, они видят то внешнее, что доступно их восприятию и пониманию. Если человек действительно обладает знанием и силой, он должен быть успешен в жизни, это главное.

«Богатого и удачливого человека, физически здорового и красивого, хорошего хозяина и талантливого мастера окружающие могут считать крепким колдуном и говорить, что он столь благополучен именно благодаря своим сверхъестественным способностям. Бедный, одинокий и уродливый человек также легко может прослыть колдуном – но его нередко будут считать слабым, недознайкой» (т. ж.).

К слову сказать, плохое знание или недостаток силы делают колдовское дело опасным для самого колдуна. В этом, кстати, скрывается опасность и для любого начинающего осваивать силу: начальное овладение любыми «особыми способностями» выглядит как нечто выдающееся, а в действительности является очень слабым состоянием. Лучший среди худших гораздо сильнее худшего среди лучших, и живется ему точно приятней, чем человеку, к примеру, раскрывшему в себе накат, то есть способность наносить удар на расстоянии, но не овладевшему этим до мастерства.

«Несчастья в семьях тех, кто имеет устойчивую репутацию колдунов, объясняют не только возвращением зла. Существует представление, что слабый колдун (еще не выучившийся полностью, обессилевший от старости или ослабленный в результате специальных ритуалов…) может портить только членов своей семьи и свой же домашний скот» (т. ж., с. 77).

И тут мы прямо подходим к главному, к тому, как добывается сила с помощью обучения. Знание/сила должна быть итогом некоего познания. И это однозначно осознается народом, скажем, в объяснениях причин несчастий начинающих знатоков силы: «не доучился, не дочитал черную книгу, не забрал все слова, не прошел всех положенных обрядов или просто не смог справиться с бесами (в основном из-за возраста – слишком юного или, наоборот, пожилого)» (т. ж.).

Народ, очевидно, постоянно пытался осмыслить и саму силу, и способы ее получения. Чаще всего это осмысление было фантастическим, как бы внешним:

«Характерно, как по-разному описываются способ стать/прослыть колдуном в мифологических рассказах, с одной стороны, и с другой – в слухах и толках. В первом случае речь идет о чтении черной книги, учебе у колдуна, вольном или невольном получении от него слов (силы, бесов), о посвятительных обрядах в полночной бане, когда инициируемый должен быть проглоченным неким существом (жабой, щукой, собакой) или, наоборот, проглотить некую субстанцию, символизирующую колдовское знание.

Во втором случае мы имеем дело с поиском причин болезней и несчастных происшествий, с толкованиями особенностей внешности и характера того или иного человека, фактически – с процессом построения его репутации. Традиционные рассказы о том, как имярек стал колдуном, присоединяются к кругу текстов о нем позже, когда реноме колдуна уже сложилось» (т. ж., с. 89).

Именно так сочиняются объяснения того, почему человек обладает успехом в жизни, то есть является осмысленно выдающимся – выдающимся за нормы – человеком. При этом для осмысления этой способности выдаваться равнозначны как богатство и власть, так и вольность в отношении нравственных требований общества. К примеру, наличием колдовской силы может быть объяснен успех мужчины у женщин:

«Колдуны для сельского мира – нарушители социальных и религиозных норм, и, напротив, нарушители этих норм легко приобретают репутацию колдунов. Неслучайно колдовству семантически близки другие прегрешения против общественной морали: воровство, сексуальная распущенность и т. п…

В мотивах быличек „У колдуна много подруг“ и „Колдунья привораживает мужчин“ мы можем, с одной стороны, усмотреть дублирование и усиление признаков „колдун как угроза обществу“ и „колдун – грешник“, с другой – результат примерно таких рассуждений: если эти люди не боятся нарушать моральные нормы, не боятся греха и общественного осуждения – значит, они имеют для этого силу…» (т. ж., с. 121).

Когда сейчас по России проходят всяческие антисектантские процессы и травля экстрасенсов и колдунов, их суть сводится именно к тому, чтобы приписать любым сильным людям склонность к нарушению нравственных устоев общества и сексуальной распущенности.

Сексуальная распущенность очень занимает борцов со свободой совести, очевидно, являясь предметом особой зависти. И не только потому, что человек, подвергающий себя сексуальной аскезе, постоянно думает о противоположном поле, но и потому, что любая аскеза налагается ради обретения силы. А сила в том, что человек любвеобилен, очевидна, поскольку ведет к продолжению жизни.

Достаточно вспомнить знаменитую «Золотую ветвь» Фрэзера и описанных им царей-жрецов, которые могли править лишь до тех пор, пока их личная производительность и любвеобильность обеспечивала производительность природы и выживание племени.

«Тот же смысл может быть выражен и в соматическом коде, когда сильные колдуны ассоциируются с избытком жизненной силы (для их описаний характерны такие признаки, как высокий рост, дородность, могучий голос, густые волосы, крепкие зубы, плодовитость, энергичность, ум), слабые – с недостатком (хромота, кривизна и другие физические недостатки, бедность, психические отклонения)» (т. ж., с. 122).

Колдун – слово, быть может, и старое, но сохранившееся лишь как заменитель тех имен, что использовались в древности. И мы с очевидностью можем говорить, что в этом имени и отношении к нему просматривается деградация некогда сакрального понятия о жречестве и культах плодородия. Основное, что должны были давать эти культы, – гобино, или избыток сытости. Именно с этим боролось новое жречество, приписывая сытость и довольство дьявольской помощи и насаждая воздержание, как приобщенность к новой вере.

«В демонизации „избытка“ также нет ничего необычного, чему можно найти много примеров в истории мировой культуры. В русской деревне „избыток“ интерпретируется как следствие колдовской практики по нескольким причинам.

Во-первых, из-за стремления объяснить неравенство там, где в идеале должно быть равенство (что свойственно земледельческим сообществам…), во-вторых, из-за связанных с этим стремлением негативных чувств (зависти, обиды, ненависти), в-третьих, из-за христианского мировоззрения, среди черт которого – отрицательное отношение к богатству и власти, идеализация смирения и блаженной бедности.

Характерно, что один из способов противостояния колдуну связан с ликвидацией избытка – нанести материальный урон его хозяйству, выбить зубы, остричь, пустить кровь (из всех частей/субстанций тела именно зубы, волосы и кровь воспринимаются как средоточие жизненной силы)» (т. ж.).

Насчет волос, конечно, можно и поспорить, поскольку лысина и даже искусственная тонзура во многих культурах считалась необходимой как раз для связи с силой, однако в целом это очень верно и сохраняется как способы борьбы против появления в русском обществе сильных людей и в наши дни.

Этнографически зафиксированное отношение современных людей к колдовству в действительности свидетельствует лишь о том, что осталось в самом поверхностном слое памяти о некогда величественном здании человеческого Знания о природе и человеке. Однако эти свидетельства крайне важны для того, чтобы понимать свидетельства средневековые, сохранившиеся как в русских, так и в европейских источниках. Начну с последних.

О средневековой магии писали очень много, так много, что это нельзя объять в одном небольшом исследовании. Поэтому я ограничусь одной поздней работой, в которой автору удалось обобщить исследования предшественников. Это книга историка Юлии Евгеньевны Арнаутовой «Колдуны и святые. Антропология болезни в средние века».