Василь старался вовсю. Он не чувствовал ни малейшего напряжения в горле. Песня в его устах сама летела, звенела и искрилась. Он пел для нее, для Юлии Павловны, для ангела во плоти. Плохо только, что нельзя было постоянно смотреть в ту сторону, где прятался ангел. По либретто ему полагалось смотреть на Елену, брать Елену за руку, прижимать Елену к груди. А он хотел, чтобы Елена была другая. Не черноволосая и смуглая, а беленькая, с пепельными косами, синеглазая, как цветок кукушкиных слезок. Он пел в зал, где белело что-то, и что-то сияло, как солнце, а потом почти с обидой поворачивался к Агаше, словно удивляясь, что она здесь делает.

Когда Елена, наконец, согласилась бежать, и в страстном порыве приникла к Парису, все ясно услышали в голосе солиста тоскливые нотки. Когда затихли последние звуки дуэта, Василь слишком поспешно отстранился от Агаши. Она заморгала и сразу утратила свою царственную осанку — сгорбилась, сцепила руки на животе.

Юлия Павловна по наивности своей не заметила этой поспешности, но грусть в пении уловила. Наклонившись к Алевтине, она зашептала ей в ухо, боясь помешать артистам, продолжавшим репетицию:

— Ах, как поет Вася! Ах, какой голос! Только мне кажется, он все время грустит о чем-то…

— Понятно, о чем грустит, бедный, — сказала Алевтина, качая головой. — В кабале тяжело, да мы привычные, а он все никак смириться не может…

— С чем не может? — спросила Юлия Павловна.

— Знамо, с чем. С неволей. Он же по рождению не крепостной. Барин он.

— Барин?! Алевтиночка, миленькая, расскажи! Я ничегошеньки не знаю!

Алевтина улыбнулась и почти по-матерински погладила Юлию Павловну по стянутым в косу волосам.

— Вася — у него отец из баринов, важный какой-то князь. Князь этот вдовец был, в цыганку влюбился. Она у него в поместье жила, ребеночка родила, Васеньку. Шебутная такая, прости Господи… Когда Васеньке три годика исполнилось, сбежала. Барин ее долго искал, на сыночка надышаться не мог, за границу его возил, французских гувернеров нанимал. А потом помер барин, приехали его сыновья, князья законные. Поместье с молотка пустили, крепостных продали, а с ними и Васеньку.

Юлия Павловна ахнула, прижав ладони к щекам:

— Какая жестокость! Что же это за братья такие?!

— Вот такие. Иные братья — хуже лютых зверей. Потому-то Васеньке так трудно с долей смириться. Мыслимо ли — из князи, да в грязи. Меня сразу сюда купили, а Вася уже позже, через третьи руки попал…

Глаза Юлии Павловны наполнились слезами. Теперь она совсем по-другому взглянула на юношу, который старался на сцене. Понятны стали его грустные песни и полные горечи слова. Барышня сложила руки на груди, слушая Василя. Он был без грима, и так больше походил на троянского царевича. Черные кудри обрамляли смуглое лицо, он смотрел на барышню, и пение лилось, как серебряный поток.

— Куда смотришь, швайн! — перебил певца немец, вскочив с места и взлетев на сцену. — На Елену смотри! На Елену!

Елена ахнула, всплеснув руками, и спряталась за спину троянских жрецов, когда Парису отвесили звонкую оплеуху. Василь замер, сжав губы. Краска мгновенно сбежала с его лица, только алела левая щека.

— Идиот! Пустоголовая скотина! — надсажался Немчин, прыгая по сцене. Его приземистая фигура казалась нелепой, как черт из табакерки. Генрих Иванович снова подскочил к Василю, замахиваясь для новой пощечины.

— Не смейте! — раздался вдруг гневный окрик.

Немчин оглянулся. Василь тоже посмотрел и забыл обо всем. К сцене подходила Юлия Павловна. Она не бежала, не была испугана. Шла, подобрав белой ручкой юбку, и смотрела грозно, как богиня войны на троянцев.

— Не смейте!

— О, простите, я не знал… — начал Немчин.

— Как вы могли! — барышня взошла на сцену и встала против немца. Маленькая, хрупкая, как германская фарфоровая статуэтка.

— Что именно, госпожа?.. — залебезил перед ней Генрих Иванович. — Чем я не угодил вашей милости?

— Как вы посмели ударить Васю!

— Васью? — белесые брови взвились до самой лысины. — Но ведь он ваш раб, госпожа. Глупый, ленивый швайн! Таких полагается бить. Он портит музыку, которую создал ваш…

— Немедленно замолчите! Вы не человек! — одернула его Юлия Павловна, бледнея и сжимая кулаки. — Вы позорите звание человека!

Крепостные выглядывали из-за занавеса и прятались снова, не осмеливаясь показаться.

— Извинитесь перед ним! — Юлия Павловна указала точеным пальчиком на Василя.

Казалось, у немца брови доползли до макушки.

— Что, простите? — пробормотал он.

— Извинитесь перед Васей! — барышня топнула ножкой. — Он лучше вас в тысячу раз, а вы… его… Немедленно извинитесь! Или я вас рассчитаю!..

Трясущимися руками немец достал из кармана платочек и вытер лицо.

— Прошу прощения, — сказал он Василю, делая полупоклон.

Тот стоял молча.

— И если я узнаю, что вы ударили его или еще кого-то… — Юлия Павловна чуть наклонила голову, исподлобья глядя на Немчина. Василю показалось, будто из глаз ее ударили две молнии, пронзившие Генриха Ивановича насквозь. Тот схватился за сердце.

— Я требую прекратить избиения, — продолжала тем временем Юлия, делая шаг вперед. Немчин попятился. — Еще одна подобная выходка, и репетировать вы больше не будете. Варвар!!

Она наградила Генриха Ивановича еще одним гневным взглядом, и ушла, стремительно повернувшись на каблуках. Василь глядел ей вслед. Она шла легко и твердо, совсем не так, как по приезду. Ангел был не только милосердным. Он мог быть и карающим.

Василь вздохнул. Она даже не посмотрела на него.

Немчин сбежал со сцены, злобно хмурясь, но не осмеливаясь сорвать злость на крепостных артистах.

— Репетиция окончена, — сказал он. — Все свободны до завтра.

Пока Генрих Иванович не вышел из зала, артисты и музыканты не двигались с места и молчали, словно громом пораженные. Но едва дверь за немцем закрылась, все заговорили разом. Все, кроме Василя.

— Видали?! — возопил Евлампий-Менелай, воздевая руки к небу. — Клянусь Мельпоменой, Господи Иисусе! Да барышня наша святые!

Алевтина заплакала, тайком смахивая слезы.

— Добрые какие барышня! Хорошие какие! Теперь Немчина нас не будет лупить! — ликовали грации, прыгая по сцене, как потешники на ярмарке.

— Хорошо, правда, Вася? — тихо сказала Агаша.

Василь не ответил. Он был просто не в силах отвечать. Пальчики Агаши несмело скользнули к нему в ладонь, и он поспешно отошел в сторону, испытывая стыд и жалость. Вот Юлия Павловна никогда бы не стала так просительно смотреть в глаза.

Агаша проводила певца взглядом, а потом посмотрела в ту сторону, куда ушла барышня.

Юлия Павловна сидела в беседке, как во время их первого разговора. Василь стоял в кустах сирени, не решаясь подойти. Потом осмелился.

Увидев его, Юлия Павловна густо покраснела и открыла книгу, которая до сих пор бесполезно лежала у нее на коленях. И сделала вид, что увлечена чтением.

Василь встал перед девушкой, ничего не говоря. Она тоже молчала и не поднимала головы. Оба испытывали странный стыд, хотя ни в чем не были виноваты.

Юлия Павловна не выдержала первой.

— Как вы себя чувствуете, Вася? — спросила она, и голос её дрогнул.

— Спасибо, мадемуазель. Всё очень хорошо.

Они еще помолчали.

— Как вам нравится книга? — спросил Василь вежливо, хотя думал вовсе не об этом.

— Весьма познавательна, — ответила барышня машинально.

— Что вам больше всего понравилось в ней?

— Стиль изложения. Написано до великолепия просто.

Порыв ветра бросил на лицо Юлии Павловны пряди распущенных волос. Она нервно перекинула их за спину.

— Погода сегодня чудесная, — сказал Василь после паузы.

— Ваша правда, — кивнула она. — Но, боюсь, к вечеру будет гроза.

— Это хорошо. Через неделю начнутся покосы, пусть лучше дожди прольются сейчас, сено будет добрым.

Юлия Павловна вдруг с треском захлопнула книгу.

— Нет, это не хорошо! — сказала она и выпятила подбородок.