Я ощутил резкую боль, когда он быстрым движением сорвал ткань. Я еще не видел татуировку, но знал, как она выглядит, – мне дали эскиз полюбоваться, пока мастер работал. Изображение показалось мне красивым, и я был рад, что оно украсит меня. Примерно четыре сантиметра в высоту, изящная темно-красная буква «N» с витиеватыми засечками, пронзенная палашом с черной рукоятью. Мастер внимательно выбрал место перед тем, как начать: достаточно высоко, чтобы низкая повязка на бедрах не скрывала ее, достаточно низко, чтобы ее при желании можно было спрятать, и так, чтобы она радовала глаз, когда господин будет пользоваться моим телом.

Я едва слышал произнесенные им себе под нос ругательства, когда он увидел татуировку. Потом лорд внезапно поднялся, отталкивая меня от себя.

– Прикройся. Мне противно это видеть.

Быстро отступив, я завязал ткань на бедре, убедившись, что прикрыл и отметку, и свою наготу, затем опустился перед ним на колени. Я уже был полон ужаса от такой его реакции, и все мои надежды, хотя было их совсем немного, рассыпались в прах от следующих слов:

– Я не желаю тебя, – сказал он тихо сквозь сжатые зубы, будто сдерживал ярость. – Король может сколько угодно находить тебя прелестным, но на меня подобное впечатления не производит.

Боюсь, здесь меня подвели сразу и разум, и голос. Потому что мой вопрос был слишком прямым. И я, чуть ли не всхлипывая, произнес:

– Вам не нравятся мужчины? – я вовремя умолк, не дав вырваться наружу окончание вопроса «или вы испытываете отвращение именно ко мне?»

Чертыхнувшись, он вновь упал на диван.

– Мужчины мне нравятся. А незрелые мальчики-рабы, насильно ко мне приставленные старым хреном, нет.

Я не знал, что ответить. Мое положение раба я изменить не мог. То, что меня ему подарил король. Над этим тоже власти у меня не было. «Незрелые». Полагаю, он имел в виду те преимущества юности, которые я так ревниво старался сберечь с помощью восков, бритв и лосьонов. Я перебрал в уме свои привычки, раздумывая, что именно мог бы изменить, но пришел к неутешительным выводам. Я представить себе не мог, что он хотел бы видеть меня с грубой кожей, покрытой волосами.

– Господин, вам не нужно на меня смотреть, пользуясь мной. У меня умелый язык, и я с радостью лягу под вас. Если вы закроете глаза, то можете представить того, кого вы желаете.

С тех пор как он оттолкнул меня, я смотрел только на свои руки или на пол, но сейчас я осмелился поднять взгляд, чтобы проверить, слышит ли он меня, оценить выражение его лица.

Он широко распахнул глаза, услышав мое откровенное предложение, а на его лице легко читалось смятение. Я был в недоумении, не зная, то ли он шокирован моим дерзким предположением, что я могу заменить его любовника, то ли моей осознанной жертвой. Поэтому я поспешил объяснить ему, что я – не любовник, которого необходимо баловать нежными словами и клятвами любви, а эроменос, чье единственное предназначение любым доступным способом доставлять ему удовольствие. Что именно в этом заключается мое предназначение.

– Знаю, это будет не то же самое, что с ним, но, возможно, это утолит вашу жажду и облегчит долгую разлуку. Вы даже могли бы называть меня его именем, для меня будет честью облегчить груз на вашем сердце.

Он сердито уставился на меня, не мигая, и я побледнел. У меня перехватило дыхание от осознания того, что я оскорбил его. И оскорбил сильно. Ударил по его гордости. Помоги мне, Эрос, что может быть хуже?

Быстро опустив голову, я уставился на свои колени, пытаясь сдержать вопль отчаяния. Потом, не в силах совладать с собой, распластался, с глухим звуком ударившись лбом о пол.

Сколько себя помню, мне давали самое лучшее образование – в течение пятнадцати лет. И самое главное, на чем сосредотачивались уроки, это подход к господину. Бесконечные часы, годы за годом, обучали меня любой ценой защищать эго господина, зная, что сказать, когда и какими словами. Как получилось, что все это пошло прахом так быстро? Меня отчитали, мои проступки были непростительны, и сейчас больше всего я хотел броситься к его ногам. А лучше, повернуть время вспять. Хотя бы на десять минут, чтобы попытаться снова.

– Ох, ради… Твою мать, – с раздражением в голосе.

Пожалуйста.

– Поднимись, – с усталостью. – Пожалуйста.

Я медленно поднялся, в голове тяжело ворочались мысли о том, как же я хотел сказать ему, какой он красивый. Как меня лишает мужества презрение в его взгляде, как сильно мне необходимо его одобрение, как мне хотелось, чтобы он посмотрел на меня с желанием. Но я смолчал, давая себе клятву, что больше ни единого слова не сорвется с моих уст, если только не будет задан прямой вопрос.

Я услышал, как он глубоко вздохнул, и хотя я боялся посмотреть на него прямо, краем глаза заметил, что его плечи расслабились, и он откинулся на спинку дивана. Через мгновение лорд Нигелль нарушил тишину, и голос у него был добрее, будто он сожалел о своем недавнем резком тоне. Но ядовитые нотки остались.

– И как же тебя зовут, красивый мальчик? Какое имя выкрикивали бы твои любовники в постели с другим?

Я покраснел, услышав его колкость, но ответил прямо, хотя вопрос сбил меня с толку.

– Как пожелаете, господин. Я с радостью приму любое имя, какое вы выберете.

– Я не хочу выбирать имя. Я хочу знать то, которое у тебя уже есть.

– Но… – здесь я запнулся, неуверенный, не продолжает ли он насмехаться надо мной, – я не вправе… – откашлявшись, я закончил: – У меня было много имен, господин. Как бы вы хотели меня называть?

Милорд потер пальцами веки – я убежден – призывая терпение, но он требовал от меня невозможного.

– Хорошо. Как тебя называл твой прошлый господин?

Вопрос ошеломил меня, ведь он подразумевал, что лорд Нигелль будет продолжать называть меня тем именем, и теперь я знал: спрашивал он меня не для того, чтобы выставить посмешищем. Как он мог собираться владеть мною, если я буду называться именем от предыдущего владельца? Это как брать себе жену и просить ее, чтобы она носила печатку бывшего любовника в качестве доказательства верности. Просто абсурдно.

Но я не мог не ответить.

– Он называл меня Мал*.

– Мал?! Это имя для пса, а не для мужчины!

Шею и мои щеки залила краска. Не нежный румянец, а жгучий огонь унижения. Я надеялся, что если он заметит, то ничего не скажет.

– Да, господин. Лорду Риедичу доставляло удовольствие называть меня так.

Я быстро взглянул на него, но на лице веселья не было, его место занимал лишь ужас. Солгу, если скажу, что не испытал облегчения, увидев это.

– Значит, лорд Риедич? Мне не сказали, – он притворно сплюнул от отвращения. – Ублюдок, наверное, и собак своих пинал. Он думал, что повысится в собственных глазах, называя тебя так?

Конечно, я не ответил. Но в определенном смысле, у него действительно кое-что повышалось, когда он так меня называл.

– Я не буду называть тебя, как собаку. Как тебя называли в семинарии?

– У меня было много…

– Да, да. Я знаю, много имен. Но, например? Как называл тебя твой любимый учитель?

– Имена часто менялись, господин. Они не хотели, чтобы мы привыкали к… – я замолчал, когда увидел, что он постепенно начинает закипать.

– Ориа, так меня называл один преподаватель прямо перед тем, как я уехал. Большинство было не на этом языке, но я попробую… Еще называли Соней. Некоторое время Грозовое облако и Веснушки, – я не упомянул более пошлые имена, основываясь на том, что ему они понравятся не больше, чем «Мал». – Еще учитель, который часто брал меня в свои комнаты, называл Океан. Не знаю, почему, я никогда океана не видел…

Я старался выполнить просьбу, действительно старался. Но его лицо лишь мрачнело, поэтому я замолчал. На мгновение воцарилась тишина, потом он вздохнул и сказал:

– Хорошо. Замри и закрой глаза.

Я подчинился.

– Выкинь из головы все эти клички для животных. Есть ли имя, которым ты сам себя называешь? Твое собственное имя, которое ты произносишь и вспоминаешь, кто ты есть или кем был когда-то?