Прижавшись пахом к паху, я наклонился, чтобы положить свечку, а потом поцеловал его в шею, в ключицу, притираясь к нему, скользя эрегированным членом по члену, пробуя его на вкус.

– Нигелль, – сказал я ему на ухо тихо и хрипло. – Нигелль, – снова, наслаждаясь остротой его имени на языке.

Он застонал, а потом мягко прошептал:

– О боги… Сильвен.

– Милорд… я так хочу вас взять… – едва громче вздоха, так тихо, что кроме нас двоих никто бы не услышал, находись кто-то еще в комнате.

Он не ответил словами, лишь гортанно застонал и потерся пахом об меня. Когда я немного отстранился, чтобы лучше видеть выражение его лица, то мой взгляд привлек его рот, темные и влажные губы приоткрыты. И тогда я почувствовал, как падаю, а голова идет кругом. «Но больше этого, господин, намного большего этого я жажду вашего поцелуя».

Когда я отвел взгляд от его губ и посмотрел в глаза, то обнаружил, что милорд пристально смотрит на меня, и, видит Эрос, он, конечно, хотел того же. Нет! Я наклонился, но лишь нежно лизнул его подбородок, а потом провел языком по резко очерченной челюсти, не в силах преодолеть убеждение, что, несмотря на наши игры, именно он должен стать инициатором наивысшего символа любви. Тот поцелуй ранее значения не имел. Хотя тогда господин не отклонился от него, не он был зачинщиком – все произошло по требованию Фионна.

Порыв не прошел. Я целовал его шею, но больше всего на свете хотел смять губы милорда своими, попробовать на вкус его дыхание, ощутить язык у себя во рту. Испуганный своим желанием и тем, как близко я был к тому, чтобы откинуть доводы разума, я направил себя рукой и одним быстрым движением вошел в него, чувствуя, как под моими зубами задрожало горло от хрипа.

Я брал его, медленно и спокойно, не отрывая рта от его тела, целуя грудь и не намереваясь быстро достичь пика, а просто соединяясь с ним, делая нас одним целым, легко скользя смазанным маслом телом по телу, кожей об кожу.

Когда я выпрямился, то в моих руках была вторая свеча. Все еще внутри него, я провел ладонью по ноге милорда, коснулся пальцами веревок, потом слегка сжал его яички, будто взвешивал, восторгаясь их тяжестью и тугим наполнением. Обхватив член, я провел большим пальцем по жемчужной капельке на головке и наклонил свечу над внутренней стороной бедра.

Он взвизгнул, бедра дернулись в сторону, инстинктивно пытаясь избежать боли. Но крик быстро сменился стоном, когда он с силой подался мне в ладонь, ища приятного давления. Какая жажда.

– Тебе это нравится, да? – господин лишь смотрел на меня затуманенными глазами, потом провел языком по губам. – Для тебя такое ново?

Кивая, он выдохнул:

– Да, – и вновь опустил спину на подушки, – энннн… – в ответ на мои возобновившиеся движения, пытаясь поймать и собственное удовольствие.

Еще воска, теперь наискось по нежной коже живота. Он громко охнул, бессознательно поднимая плечи в защитном жесте, но веревки на запястьях удерживали его руки.

– Очень чувственно, правда?

Приоткрыв рот, он выгнулся, глаза широко распахнуты. И одно бесконечное мгновение милорд смотрел на меня, потом рухнул на кровать.

– Чувственно, – тяжело дыша, произнес он. – О боги.

– Именно так я думаю, – улыбнулся и глубоко вошел в него. – С каждым разом, когда горячий воск попадает на твою кожу, – он прикусил нижнюю губу, когда я капнул немного на его ногу и продолжил: – Ты еще крепче обнимаешь меня.

Потушив пальцами свечу, я вылил остатки, аккуратно целясь на его анус. Как только жар обжег чувствительную кожу, он вскрикнул и дернулся в путах – и дернулся так, что более хлипкая кровать развалилась бы. Сквозь сжатые зубы я зашипел вместе с ним, когда воск попал на основание моего члена, и, видят боги, жгло сильно, но не сильнее всего испытанного в жизни. Я упивался болью, потому что она была и его тоже. Мы разделяли ее, и каким-то образом это казалось правильным и прекрасным.

Я бросил свечу на пол и одной рукой вцепился в его бедро, а другой сжал твердый член. Удерживая его таз на месте и чувствуя, как боль уходит по мере того, как воск застывает, я не отводил взгляда от его глаз, а он с приоткрытым ртом смотрел в ответ, тяжело дыша и постанывая.

– Нигелль, – прошептал я, – ты совершенен, – и начал ласкать его, одновременно двигая бедрами, стремясь доставить столько же удовольствия, сколько доставил боли.

Меня ужасало осознание того, что он сделал со мной, какие желания пробудил во мне. Потому что я жаждал его, а собственнические чувства – анафема для раба. Но когда мы достигли пика – я почти сразу за ним – я затрепетал, услышав, как он выкрикивает мое имя, проливаясь теплой влагой между моих пальцев.

========== Часть 17 ==========

В тот вечер я очень переживал о том, что что-то может пойти не так, мысли занимал перечень кошмарных поворотов событий. Среди них было такое: едва милорд утолит свой голод, сердцебиение придет в норму, а дыхание успокоится, его охватит стыд, превращая желание в отвращение и ненависть. В семинарии рассказывали о подобных возможных реакциях, особенно у мужчин, держащих свои потребности в узде, как делал господин.

То, что он пока хорошо реагировал, не очень успокаивало мои страхи – вольный человек непредсказуем в своих настроениях, и меня научили никогда не забывать это. Когда он открыл глаза, я уже разрезал веревки и отправился за влажным полотенцем, чтобы вытереть. Я намеревался убедить его, что служу именно удовольствию господина.

Он не разгневался. Само по себе это меня не удивило, но милорд и не сделал попытки как-то отреагировать, это тревожило, ведь подобное поведение господина недопустимо. Вместо этого он неподвижно лежал, тихо дыша, пока я вытирал его живот. Глаза все еще закрыты, а руки вытянуты назад, хотя я уже развязал их.

Я замешкался, отдирая от кожи застывший воск и раздумывая о том, что намного легче было бы сбрить его вместе с волосом, и пожалел о непредвиденной заминке.

Минуты две я осторожно соскребывал натеки, а потом поднял взгляд и обнаружил: милорд рассматривает меня темными искрящимися глазами.

– Спасибо, – сказал он тихим хриплым голосом.

Я ответил ему удивленным взглядом.

– Мне это только в удовольствие, – надеясь, что подобрал правильные выражения, и в последний момент сообразил опустить уважительное обращение.

Он загадочно улыбнулся.

– Правда, господин? – второе слово с глубоким кошачьим урчанием, от которого у меня побежали мурашки по коже. – Я доставил тебе удовольствие?

Мгновение я изумленно смотрел на него, раскрыв рот, потом, наконец, придя в себя, захлопнул его, и сказал:

– О боги, да, – я запнулся на ответе, не уверенный, что означало это обращение.

Сбитый с толку и пытающийся разгадать намек, я поднялся за едой.

– Готов поспорить, сейчас ты очень голоден, – сказал я, поставил блюдо на край прикроватной тумбочки и принялся сдвигать свечи, освобождая место. – Повариха приготовила для нас холодный ужин: мясо, сыр, фрукты, – я повернул поднос, надеясь соблазнить его чем-то особо вкусным, – еще есть ее миндальные кексы, которые ты так любишь.

Я взглянул на милорда и заметил, что он смотрит только на меня. Он даже не сел, будто не испытывал ни малейшей заинтересованности в еде. Хотя обычное время ужина давно прошло.

– Ты не голоден?

Я точно знал: он должен хотеть кушать, но господин лишь сложил губы в почти неуловимую улыбку и проговорил:

– Только если тебе будет угодно.

Удивляли ли вас когда-либо слова собеседника так, что на мгновение у вас закружилась голова? Со мной именно так и произошло, и он, несомненно, заметил, как я ухватился за кровать, чтобы найти опору. От этой фразы меня затрясло – столько в ней было смысла, особенно из уст милорда. Но ощутил я не только страх, а еще всепоглощающее желание взять то, что я хочу от него, на миг притвориться, что он действительно принадлежит мне, и я могу поступать с ним так, как мне придет в голову. Он искушал меня.

Но я хорошо знал: неважно, какие роли играет эроменос, он никогда, никогда!.. не должен забывать: он – раб на милости у хозяина. А я сейчас, теряя равновесие, не могу отвести взгляда от зияющей пропасти забывчивости.