Перед обедом я попросил у поварихи корзину. Она была доброй женщиной – как душой, так и телом – и даже положила конфеты, завернутые в салфетку, точнее несколько таких свертков, как я заметил. Я был рад, потому что дети любят сладости, разве не так?.. и, конечно, они хоть немного скрасят долгие зимние вечера ребятни.
Нашел Графа, и он с готовностью согласился доставить посылку. Я мало упоминал о нем, лишь коротко о наших совместных времяпрепровождениях, но он был одновременно серьезный и беспечный, добрый и умеющий хранить тайны, и я не сомневался, что он не станет задавать вопросов и ничего никому не расскажет, просто отнесет корзину и не привлечет к этому внимания.
Наступил вечер, и я занялся своими обычными делами, ощущая немалую тревогу, неуверенный, чего господин теперь ожидает от меня. Целый день думал об этом, пытаясь свести вместе то, что узнал о его страстях, с тем, чему меня научил вольный человек. Между понятиями была зияющая пропасть, черная и бездонная, и, когда я смотрел в нее, кружилась голова.
Я тщательно вымылся, смазал кожу маслом и расчесал волосы, затем набрал ванну милорду, выбрав травы и масла, которые успокоят жалящие раны на спине. Пока он купался, я сидел в гостиной, просматривая картинки в книге, подаренной мне господином, не в состоянии сосредоточиться на тексте. Огромные величавые птицы с клювами, способными разорвать плоть, рептилия, предупреждающая свою жертву треском, люди, живущие среди дикой природы, темнокожие, как выходцы из юго-восточных земель.
Милорд позволил мне обработать раны, а потом – король не требовал присутствия на ужине – мы поели в гостиной. Весь вечер я сдерживался, чтобы с моих уст не сорвалось «господин». Было трудно, предложения казались обрубленными, в лучшем случае, неуклюжими, и для моих ушей звучали верхом дерзости. Но отреагировал он лишь один раз, когда я ответил на что-то, им произнесенное, «да, господин». Я тут же вздрогнул, а он улыбнулся, думаю, позабавлено, но ничего не сказал.
Выжатый, как лимон, произошедшим накануне, в тот вечер милорд отправился спать рано, вскоре и я последовал его примеру, но на сей раз спал в собственной кровати, ведь он никак не показал, что хочет вновь видеть меня в своей.
Тянулись дни. Конечно, я не мог вообще исключить из речи ненавистное ему обращение, потому что следовало соблюдать правила приличия вне комнат милорда. Но во всем остальном я изо всех сил старался вести себя меньше, как раб, и больше, как… кто? Наверное, думаю, как любовник, но это было не так – я не мог ни поцеловать его, ни разделить с ним постель по собственной воле, хотя страстно желал и того, и другого. Ведь он все еще был по-прежнему мой господин, и нет уверенности в том, что я могу делать подобные вещи без четкого указания. И в этом крылась главная проблема: я не знал, кто я, и соответственно не знал, в каком направлении двигаться.
Моя неуверенность достигала огромных размеров, когда я обдумывал, чего именно он хочет. Ему нравилась боль, наверное, как отпущение грехов. И ему доставляло удовольствие быть связанным, это тоже было очевидным для меня. Я воскресил в памяти все те разы с лета, когда он показывал наибольший интерес. Всегда был какой-то налет сдержанности – во всяком случае, по внешнему виду. Но что за этим? Почему он не только стерпел мой гнев, но и подчинился ему, позволил назвать себя шлюхой?.. Нет, не просто позволил. На те оскорбления он ответил приглашением, ведь так?
В таком замешательстве я ждал, чтобы он сказал, чего хочет, сказал, когда мне поднять хлыст для него, продолжить ли играть ту роль, которую он мне выбрал. Но он ничего не говорил, отдаляясь от меня. Дистанция росла с каждым днем, и все было плохо, как никогда.
Я пребывал в отчаянии. Мне не хватало Кармина. Он бы бесстрастно посмотрел на ситуацию – его не так просто потрясти. Готов поклясться, он бы и глазом не моргнул, услышь мою историю. Пытался представить, что бы он ответил, но не продвинулся дальше веселого смеха над моим состоянием. Все размышлял, как бы разыскать Фионна, расспросить его, и думал: уж он-то, наверное, объяснит, что же делать. Но я не мог найти его тайно – чтобы посетить город, нужны пропуск и сопровождение, конечно, предоставленные милордом.
В конце концов, именно Фионн помог мне. От Кармина я слышал лишь призрачный смех, а Фионн назвал меня идиотом и сообщил: все, что нужно, он уже сказал.
Конечно. Ведь он был прав, да? Разве та страсть господина не была сильнее всего, что я видел в нем раньше? Проснувшись однажды ранним утром недели две спустя, я ощутил холодящее душу понимание: я все равно подвел его.
Небо окрасилось бледно-золотым от рассветного солнца, а меня била дрожь – картины тревожного сна быстро таяли перед моим взором. Он был добр ко мне, несмотря на то, что не хотел меня. Из-за этого или, может, по каким-то другим причинам я полюбил его. Мысль о том, что я так сильно разочаровал его, разрывала на части. Пусть в хороших условиях, но я был на привязи, и она все равно удерживала от того, в чем нуждался господин, и я намеревался перегрызть ее как-то.
Сегодня вечером. Больше ни дня не пройдет, чтобы его нужды остались без внимания.
***
После ухода господина, я оставил комнаты, предпочтя тепло кухни, и, усевшись рядом с поварихой, позавтракал. Глядя в окно сквозь усеянные каплями, словно прозрачным бисером, стекла, я смотрел, как от потеплевшего воздуха по сосулькам, свисающим с карнизов крыш и ветвей деревьев, стекает талая вода. Близилось весеннее равноденствие – пришла пора зиме ослабить хватку. Там, где я вырос, к этому времени уже цвели горошек и многие фруктовые деревья.
Повариха месила огромный кусок теста, добиваясь от него полной покорности и не прекращая болтать со мной. Она говорила о грядущих праздниках, о новой влюбленности девочки-кухарки, о размолвке среди танцоров. Кажется, вражда близнецов стала общеизвестной, и повариха удивлялась, что они до сих пор могут выступать.
Я едва слышал ее – передо мной стояла трудная задача, и, попивая чай, я ломал голову над изобретением развлечений на вечер, которые утолят жажду милорда. Мысленно возвращался в прошлое для вдохновения, искал моменты, которые было приятно вспомнить. Обучение в семинарии являлось всесторонним, и наряду с порками и принудительной покорностью были редкие случаи, когда уделяемое нам внимание граничило не с жестокостью, а с лаской. Роскошь глубокой чувственности с аккуратно вымеренной болью, стыдливая нежность – продуманные действия, чтобы мы знали о том крылатом боге, что живет в каждом из нас. Для многих наставников – наверное, почти для всех – возможность время от времени побаловать своих мальчиков, и в семинарии полагали, что мы должны быть готовы и к этому.
В услужении у учителя, который называл меня Океаном, я пробыл не долго, но до сих пор помню его мелодичный голос, шепчущий слова любви мне на ухо, когда его умелые пальцы ласкали самые чувствительные точки на моем теле. Конечно, господин не посчитает подобное внимание непокорством, но не тогда, когда он хочет, чтобы в моей руке был хлыст, когда он так протяжно стонет от непристойных слов в свой адрес. В худшем случае, такое просто навеет скуку. И любой попытке всегда сопутствует риск. Намеченный план казался мне хорошим. Господину он должен доставить удовольствие, а я чувствовал, что там не было ничего превышающего мои возможности или смелость.
В комнаты милорда я вернулся, додумывая мелочи и планируя ход вечера, находя идеи в том, что меня окружало. В качестве места действий решил использовать свою спальню: она меньше, для милорда будет в каком-то смысле незнакомой и, возможно, покажется ему моей территорией. Некоторое время я посидел на кровати, кидая взгляды по сторонам и представляя поворотные точки вечера, будто акты в пьесе.
Время уже давно перевалило за полдень, когда мой замысел, наконец, стал хорошо продуманным и выполнимым. Надеясь, что у господина нет других планов на вечер, я торопливо шагал по длинным коридорам в сторону главного строения дворца, вновь стремясь к теплу кухни, но на сей раз намеревался просить об услуге. Повариха заверила меня, что король не приказывал накрывать в главном зале, поэтому я спросил, сможет ли она собрать холодный ужин милорду и мне, чтобы мы поели в его комнатах.
