След от удара на плече в тот вечер, когда он сделал мне минет.

«Просто допустил ошибку в тренировочном бою».

Где был мой разум?

А потом пришла более давняя память. Хорошо знакомый голос, только более юный…

«Вбери его, Ис… полностью».

Нет! Я содрогнулся и растеряно посмотрел на свое отражение в зеркале. Но ничего не увидел. Только не это. Эрос, прошу. Эти воспоминания не должны были вернуться. Я должен был навсегда похоронить их в своей памяти.

«Пожалуйста, Силь…»

Я был всего лишь ребенком в том возрасте, когда познают желания собственного тела, удивленные ночными снами и утренней эрекцией. Но я открывал для себя удовольствия наряду с другими мальчиками, занимаясь с ними сексом.

«Вот это мой сучонок».

Размытые картинки, обрывки воспоминаний, теперь уже новые для меня, ведь тогда их, казалось, навечно выкорчевали из моего разума.

Нам позволялись эти игры, пока наш проход оставался нетронутым, растянутый не больше, чем на толщину одного пальца. Господин с достатком должен был пролить в девственный зад первое семя, помечая территорию, и мальчик быстро понимал, что нужно защищать собственную ценность, иначе знак его испорченности навсегда выжгут на коже. Кажется, его звали Дими, всего лишь на два года старше меня… и не его насильник получил клеймо.

«Глубже, да… славный мальчик, Ис, открой… глотай…»

Все остальное – языки, рты, пальцы и бедра – позволялось и даже поощрялось.

Темные прямые волосы, смуглые пальцы вцепились в мои бедра, а я врываюсь в его рот.

Ис!

Независимый и дерзкий, я рано освоил доминирующую роль в темных спальнях, используя знания, полученные на уроках, только иначе. Другие мальчики позволяли мне это, не имея в себе подобного порока. Когда наставники обнаружили мою одержимость – и ее силу – то выбили ее из меня. Выбили даже воспоминания о ней.

Я покинул семинарию одним из лучших учеников, но я не всегда им был. Меня стали воспитывать более сурово. Наставники не раз пороли меня. Я заглатывал члены мальчиков, которых принуждал ранее. Мне вставили кольцо в рот, чтобы он был открыт для них, один за другим, пока меня не вырвало. Я ползал у ног тех, кто был младше, целовал их ступни, пока они, посмеиваясь, мочились на меня. Наука повиноваться давалась мне нелегко, но я научился подчиняться всей своей сущностью. И теперь господин думал, что я могу добровольно причинить ему боль и унизить.

Отставив в сторону кисточку для подводки, я стал равномерно дышать, вдох-выдох, вновь успокаиваясь.

Я был эроменосом, обученным в одном из самых прославленных храмов Эроса. Не мне судить о желаниях господина – мне их исполнять. То, что они не умещаются в мое узкое понимание правильного, – моя несостоятельность. Мне ее исправлять, а не милорду с ней мириться. Нехорошо, что мое тело повзрослело, а сам я остался уязвим, как невинный мальчик.

Поправил повязку, убедившись, что она ниспадает ровными складками, и глубоко вздохнул. Потом, в открытую не подчиняясь приказу милорда, вошел в его ванную комнату.

– Господин.

Он только что вынырнул из воды и теперь тер пальцами глаза, смахивая влагу и удивленно глядя на меня.

– Я… – несмотря на свою решимость, я понял, что слова куда-то разбегаются, и начал речь с извинений – главная уловка раба. – Я молю вас простить мое поведение. Могу оправдать себя лишь тем, что испугался, – у меня подергивались пальцы, и я усилием воли унял дрожь. – Но… я не отказываюсь от сказанного в вечер зимнего солнцестояния, и если хлыст доставит вам удовольствие, то для меня будет честью держать его рукоять в своих руках. Я лишь прошу… – замолчал, обдумывая, как продолжить, а милорд смотрел на меня, нахмурившись. – Я не обучен этому мастерству и знаю, что буду робок и неуклюж. Умоляю вас о терпении и прошу научить, как быть вам в радость.

Пока я говорил, он сощурил глаза, и теперь пристально смотрел на меня, но молчал. Возможно, мои слова были грубыми и оскорбляли его. Я не знал этикета в подобном. Он продолжал молчать, и я зарделся – щеки, шею и уши обожгло краской смущения.

Поклонившись, я сказал:

– Господин, умоляю о снисхождении. Простите, что побеспокоил, – и попятился к двери, заставляя себя идти спокойно и размеренно. Лишь стена скрыла меня от его глаз, как я повернулся и в тихой панике унесся обратно в свою комнату.

***

Исправляя недавнюю небрежность, я начал неспешно расчесываться, считая количество взмахов расческой. Мне уже требовалось подрезать волосы – кончики были неровными и секлись.

Господин закончил ванну – я неясно слышал, как он ходит по спальне. Открыл шкаф. Тишина. Закрыл шкаф. Опять приглушенное хождение. Я заставил себя отрешиться от этих звуков – когда захочет, милорд сам все мне скажет.

…сто. Я положил расческу на колени и начал выбирать из щетины волоски.

– Сильвен.

Я резко поднял голову и понял, что милорд стоит в дверном проеме. Меня настолько поглотили собственные размышления, что я не услышал, как он подошел.

– Мы отправляемся в город. Сейчас. Оденься тепло, сапоги и мантия. Небо развиднелось, но все равно в такую погоду никто в здравом уме на улицу не выйдет. Буду ждать в гостиной.

– Да, господин.

Он ушел до того, как я успел ему ответить. Было явно видно, что ему не терпелось уйти отсюда, и я поспешил выполнить приказ. Мне не пришлось долго выбирать, что надеть – у меня было мало платья для холодов. Фланелевые брюки на бедра, носки и сапоги, фланелевая туника обняла мою грудь, и шерстяная накидка на завязках поверх. Все в цветовом сочетании зеленого и коричневого, выбранного Кармином за две недели до его смерти. Ему очень нравились зеленые цвета на мне. Накинул накидку на плечи и быстро вышел в гостиную.

Оглядев меня с ног до головы, господин приказал принести медную булавку и потом заколол ее у моего горла, не переставая все время задумчиво хмуриться. На шею мне он повязал один из своих шарфов, а в руки сунул рукавицы, затем натянул вязаную шапку чуть ли не на самые глаза и сказал, что я готов.

До этого мне не приходилось так близко сталкиваться со льдом. Там, где я вырос, подобная погода наступала, наверное, раз в год, и только сумасшедший мог решиться выйти на воздух. Мой предыдущий господин держал меня взаперти все четыре года, что я был у него, и я ни разу не сопровождал его в город. Таким образом, если сапоги были для меня в новинку, что уже говорить о скользком льде, и милорд крепко держал меня под руку, когда мы слезли с повозки и отправились по узкой боковой улочке.

Вокруг никого не было, и ночь оказалась ясная – почти все тучи разогнал ледяной западный ветер. Растущий месяц отражал свет от покрытых льдом поверхностей, и все мерцало, заставляя меня любоваться, несмотря на напряжение во всем теле.

Дверь, к которой милорд подвел меня, не отличалось от своих товарок дальше по улице, деревянная и массивная, без номера, сглаженная годами использования, с железным кольцом, прибитым в середине. Господин постучал – три резких удара – и мы принялись молча ждать. До сих пор он ни словом не обмолвился о том, куда мы направляемся, каковы его намерения или отношение к сказанному мной ранее. Сама поездка прошла в тягостном молчании: милорд сосредоточился на дороге, внимательно наблюдая за бегом кобылы, тянущей нашу повозку.

Когда дверь открылась, на пороге появился человек, ростом еще выше меня. Я бы дал ему лет пятьдесят, но он был все еще широк в плечах, со стройными бедрами и горделивой прямой осанкой. Почти белые волосы – чуть ли не то талии длиной – заплетены в аккуратную косу на спине. В его лице я увидел ястреба: резко очерченные губы, пронизывающие глаза и крючковатый нос. Был ли он привлекателен? На удивление, да.

– Лорд Нигелль. Какая неожиданность в такую паршивую ночь.

Голос мужчины ошеломил меня. Для такого высокого и крупного человека голос у него был звонкий – чуть ли не женоподобный – его слова лились, словно песня. Коротко кивнув, он жестом пригласил нас войти и слегка улыбнулся.