Затем он ушел под воду с головой, выставляя меня, и я покинул комнатку еще до того, как он вынырнул на поверхность.

На следующий день я нашел Кармина и попросил его научить меня, как нагревать воду. Я видел подобные нагреватели раньше и знал их принцип работы, но на моей родине они были сконструированы иначе. Я не хотел рисковать перегреть воду или еще каким-то образом причинить вред господину. Когда милорд пришел домой, я уже наполнил ванну и нагрел воду до температуры, которая, как я полагал, была подходящей для летнего вечера.

Думаю, мне присуще упрямство, и в выверенных дозах оно служит мне хорошую службу. Я знал, если ему не понравится, он придет в бешенство. И был готов принять любое наказание, ведь он уже задолжал мне одно. Но, как ни странно, он лишь немного поворчал, опускаясь в теплую воду.

Ежевечернее приготовление для него ванны превратилось для меня в ритуал, который я очень быстро стал ценить, особенно, когда понял, как горячие ванны его успокаивают. Это питало мою душу, потому что долгое время он не разрешал делать почти ничего другого для него. Он не позволял мне ни мыть его, ни расчесывать ему волосы, ни, конечно, раздевать или одевать его. Я быстро перестал настаивать, потому что, казалось, ничего другого не вызывает у него такой бурный гнев, как мои попытки позаботиться о нем.

Поэтому я набирал ему ванны, подогревал их и добавлял туда масла и успокаивающие травы, выпрошенные мною у одного из хозяйственных рабов. Все потребности, какие были у меня, я удовлетворял этим, а если меня искушало желание пожалеть себя, что мной пренебрегают, я напоминал себе о той жизни, которую только недавно вел. У раба могут быть обязанности намного хуже, чем до конца дней своих набирать ванны.

***

Я жил во дворце почти три недели, когда, наконец, господин воспользовался мной. Это было быстро и отчужденно, но я все равно был вне себя от радости, потому что уже начал отчаиваться и во мне постепенно зарождалась неуверенность в моем назначении. За все это время я раз или два удовлетворял себя рукой – поступок, заслуживающий строгого наказания по меркам большинства господ. Но от неудовлетворенного желания я стал раздражительным и несдержанным, и не единожды просыпался на грязных простынях.

В тот вечер он вернулся поздно. Помню, как я волновался, что вода перегреется и он воспользуется этим предлогом, чтобы запретить мне впредь набирать ему ванну. Когда он, наконец, появился, то тяжелой поступью вошел в гостиную, не обращая на меня никакого внимания. Дело не в том, что он проигнорировал меня – что было обычным явлением – а в том, что, поглощенный своими мыслями, он даже не заметил меня. Разница налицо.

Из граненого графина он налил себе на два пальца жидкости в стакан, сделал большой глоток, а оставшееся забрал с собой в спальню. Я тихо пошел следом и стоял в дверном проеме, наблюдая, как он стянул сапоги, а потом повалился на кровать. Накрыв предплечьем лоб, он пустым взглядом уставился в край полога.

Интуиция побуждала меня подойти к нему, что я и сделал. Я не испытывал уверенности в себе, но грош мне цена, если я столько лет учился слышать мужчин, чтобы теперь не идти по велению сердца. Дыхание господина было размеренным и тихим. Он не был в гневе, больше казалось, что его охватило безмолвное отчаяние. И усталость. Сильное душевное изнеможение.

Он посмотрел на меня, когда я подходил – просто скользнул взглядом. Я посчитал это разрешением и осторожно, чтобы его не потревожить, сел на кровать. Он двинул рукой, предплечьем закрывая глаза, и медленно выдохнул. На мгновение воцарилась тишина. Я смотрел на него: лишь его равномерное дыхание говорило о том, что он жив.

Не знаю, почему я к нему прикоснулся. Не уверен, что я вообще понимал, что делаю. Если бы было иначе, мне бы точно не хватило храбрости, ведь он ясно показал свое презрение к моей симпатии к нему. Я положил пальцы на его руку, просто желая утешить. У меня сердце болело за него.

Скорее всего, вы думаете, что глупо с такой легкостью проникаться чувствами, будто я юная девушка. Но нельзя сбрасывать со счетов долгие годы обучения. Возможно, вы полагаете, что нас готовят лишь телом и умом. Нет. Прежде всего, наше обучение построено на чувствах. Разум любого раба, предназначенного для утех, выстроен с тонким равновесием: мы должны остро чувствовать переживания наших господ и в то же время беречь наше естество от их жестокого обращения, чтобы последнее не разрушило нашу способность к сопереживанию. Поэтому я ощущал его боль своим сердцем.

Но лорд Нигелль не принял мое прикосновение. Он дернулся и, отняв руку с глаз, мрачно посмотрел на меня.

– Сильвен, не играй со мной. Я не в настроении.

Отдернув руку, будто обжегшись, я опустил взгляд и прошептал:

– Простите, господин. Я не хотел оскорбить.

– Не бери в голову, – отрезал он и вновь принялся бессмысленно смотреть в сторону.

– Мне уйти?

– Поступай, как хочешь.

– Я хочу облегчить ваше бремя.

– Хотел бы я, чтобы ты это мог, – рассеянно ответил он. Вяло и безжизненно.

– Может, я смогу уменьшить его. Возможно, поможет разговор? – я говорил тихо, и потом, вспоминая, был удивлен, что он услышал меня.

Прищурившись, он вновь посмотрел на меня. Мгновение он пристально вглядывался мне в глаза, будто мог прочитать там мои намерения. Я дал ему это сделать, хотя с трудом сдерживался, чтобы не опустить взгляд. В венах застыла кровь от страха, и я подавил дрожь. Не люблю, когда на меня так смотрят. Обнажать тело – пустяк, но душу я берег.

Он вновь отвел взгляд.

– Не о чем говорить. Я просто устал от этого.

– От этого?

– Этого, – он сделал широкий жест рукой – имея в виду дворец, как я понял – и затих.

Молчание стало натянутым. Я начал чувствовать себя не в своей тарелке, раздумывая, не оставить ли его в покое, когда он взял меня за руку и, проведя большим пальцем по внешней стороне моей ладони, положил ее на свою ногу.

Не отрицаю, я был удивлен его движением, и у меня гулко застучало сердце, пока я пытался разобраться, чего он хочет. Иногда плоть говорит более откровенно, чем дух. Боль, от которой не избавиться слезами, может найти выход в пульсе оргазма. Поэтому, возможно, это оно.

Я быстро пришел в себя – сомневаюсь, что он вообще заметил мое смятение, – и легко сжал пальцы на его бедре. Затем стал осторожно поглаживать. Он не возразил. Более того, закрыл глаза. Его лицо расслабилось, показывая, что он отдал себя на волю чувствам. Несомненно, он знал, какие я сделаю выводы из его поведения. Несомненно, это означало, что он готов.

Правда?

Я продолжил поглаживания, двигаясь к внутренней стороне его бедра, затем наискосок к выпирающей тазобедренной косточке. Я начал развязывать шнуровку на его брюках, все время вглядываясь в его лицо в поисках признаков неудовольствия. Он нахмурился, когда я расправился с первым шнурком, но потом приоткрыл губы и глубоко медленно вздохнул, заставляя себя расслабиться.

Да, вот так.

Тогда я не знал, то ли из-за возраста, то ли, может, из-за неудобства, но лишь когда я обхватил пальцами его ствол, он начал набирать силу. Глаза господина были закрыты, поэтому пока я доводил его до полной готовности, я воспользовался возможностью рассмотреть то, чего еще не видел.

Длинный, но изящный и прямой, как и весь он, его член оживал в моей руке, кожа натягивалась и разглаживалась, пока он поднимался. Коричневого цвета, как и его хозяин, значит, не только солнце здесь участвовало. Линия волос, которую я видел раньше, спускалась вниз к темным шелковистым завиткам. На мгновение я выпустил его член и залюбовался открывшимся мне видом. Скульптура из отполированного орехового дерева, застывший темный Арей. Превосходно.

Подвинувшись так, чтобы можно было над ним наклониться, я ласкал его не спеша, ладонью свободной руки заскользил по животу, пытаясь сосредоточить все его чувства здесь, потому что переживал, что смена моей позиции, возможно, заставит его передумать. Губами я его еще не касался – лишь обдал теплым дыханием нежную кожу возле паха, когда мышцы его живота напряглись, и господин потянулся вперед, грубо хватая меня за запястья.